С того дня Миклош стал платным агентом полиции. Для отвода глаз его подержали несколько месяцев в тюрьме, потом судили и оправдали «за недостатком улик». Миклош вернулся в свою контору на заводе, окруженный ореолом мученика.
За сравнительно короткий срок он сумел провести несколько актов предательства, сделавших его одним из самых ценных секретных агентов полиции. Наиболее удачным он сам считал «типографское дело». Ему удалось не только провалить подпольную коммунистическую типографию, но к тому же еще набросить черную тень подозрения в предательстве на ни в чем не повинного человека.
Особых угрызений совести Миклош не испытывал. Он понимал, конечно, что делает далеко не похвальные вещи. Но ведь его заставили — оправдывал он себя. Такова жизнь, ничего не поделаешь! К тому же охранка хорошо платила. Миклош получил возможность пользоваться некоторыми благами бытия, о которых раньше не мог и мечтать.
Начались испанские события. Миклош оказался в Испании с заданием узнать имена бойцов венгерского батальона имени Ракоши. Это было нетрудно. Все в батальоне хорошо знали друг друга. На передовую Миклош, разумеется, не рвался. В качестве бойца хозяйственного подразделения он постоянно находился в глубоком тылу и добросовестно занимался вопросами обеспечения фронтовиков чистым бельем.
Никто его не беспокоил. Лишь на Эбро, в 1938 году, хозяева напомнили ему о себе. Миклошу пришлось позаботиться о том, чтобы в нужный момент взлетел на воздух склад боеприпасов. Впрочем, это вполне совпало с его собственными желаниями. Он считал республиканцев безумцами, не понимал, почему они так яростно сопротивляются. Раз игра проиграна, то нужно ее поскорей кончать.
Перейдя испано-французскую границу, Миклош вместе с другими бойцами интернациональной бригады был интернирован. Сначала испанские бойцы находились в концлагере на юге Франции, а затем лагерь перевели во Французское Марокко.
И тут в течение ряда месяцев Миклошу пришлось испытать и голод, и жажду, и тяжелый труд под палящим солнцем. Правда, он несколько раз оказывал мелкие услуги пэтеновской администрации лагеря, за что пользовался известными льготами (другие заключенные о них, разумеется, ничего не знали), но все же пребывание в лагере было для него настоящим мучением. Миклош считал, что этим искупил все свои прежние прегрешения. Он дал себе слово после освобождения из лагеря начать новую, честную жизнь. Но получилось по-другому.
В 1943 году узники были освобождены высадившимися в Северной Африке американскими войсками. «Освобождение» заключалось, главным образом, в том, что прежнюю французскую стражу сменили рослые американские МП с автоматами в руках. Когда же заключенные запротестовали, новый комендант лагеря успокаивающе сказал:
— Я вас прекрасно понимаю, ребята. Но прошу, потерпите еще несколько дней. Мы должны выяснить, куда вас направить.
Несколько дней затянулись на месяцы. По-прежнему заключенные, или как их сейчас называли — освобожденные, уходили на работу с самого раннего утра. По-прежнему поздним вечером, уставшие до смерти, возвращались они обратно.
Однажды Миклоша вызвали в администрацию лагеря.
— Подпишите эту бумагу, — без длинных вступлений предложил американский майор.
Миклош прочитал текст и возмутился:
— За кого вы меня принимаете? Я коммунист!
— Но ведь это не мешало вам работать в хортистской полиции, — ехидно заметил майор. А затем приказал:
— Поедете в Париж, а оттуда вернетесь в свою Венгрию. Вам привалило счастье: вы нам нужны.
В Венгрии Миклоша, как старого коммуниста-подпольщика, приняли с распростертыми объятиями. Страна начала залечивать тяжелые раны, нанесенные войной. Преданные, энергичные люди требовались повсюду.
Миклош получил назначение в крупную прогрессивную кинопрокатную фирму «Глобус». Он стал заместителем директора и с головой окунулся в работу.
Но вскоре его потревожили. Это произошло на одном из приемов, устроенном для представителей местной и заграничной печати министерством иностранных дел. К Миклошу подошел седоволосый высокий мужчина с благообразным лицом.
— Джон Ридер, американский пресс-атташе, — представился он.
Завязался разговор, во время которого американец показал себя неплохим знатоком венгерского киноискусства. Прощаясь, он сказал Миклошу:
— Мне бы очень хотелось, господин Сореньи, продолжить наш интересный разговор. Может быть, вы сможете навестить меня завтра в посольстве?
Миклош попробовал увильнуть, сославшись на занятость.
— Все же я прошу вас зайти, настоятельно прошу, — повторил американец. — Мне нужно передать вам привет от ваших знакомых по Алжиру, — многозначительно добавил он.
От такого любезного приглашения Миклош никак не мог отказаться.
В своем кабинете Ридер сбросил маску. Тоном, не терпящим возражений, он приказал Миклошу начать «настоящую работу». Миклош стал оправдываться. Ведь он кое-что уже сделал, например, саботировал массовый прокат советских кинофильмов. Но Ридер, сжав губы, прошипел:
— Я вам о деле говорю, а вы мне о разной чепухе. На носу война, а вы все еще с кинопленкой воюете… Вот вам задание: выяснить численность и вооружение советских войск, расположенных в…
Он назвал пункт.
— А потом я вас свяжу с кое-какими влиятельными людьми. Будете работать по их указаниям. Понятно?
Задание было не из легких. Потребовалось много времени, чтобы его выполнить. И это было для Миклоша счастьем. Ибо как раз в то время разоблачили империалистических агентов, пробравшихся на ответственные должности. Миклош обливался холодным потом, когда думал о том, что могло с ним произойти, если бы Ридер связал его «с кое-какими влиятельными людьми».
Миклош выполнил еще пару опасных поручений Уоллиса (последний приехал вместо Ридера, которого отозвали из Венгрии), а затем ему было сказано, что его некоторое время оставят в покое. Пусть занимается кинопрокатными делами и укрепляет свое положение в партии.
Прошло несколько месяцев. Миклош стал директором «Глобуса». Дела его шли в гору. Он был способный работник, его уважали и ценили сотрудники и начальство. Миклош хорошо зарабатывал, имел молодую, красивую жену и втайне надеялся, что его хозяева за более важными делами позабудут о нем.
Он глубоко заблуждался…
Утром шестнадцатого числа, едва только Сореньи успел войти в свой директорский кабинет, зазвонил телефон. Сдернув на ходу плащ (на улице шел дождь), он снял трубку.
— Слушаю.
— Товарищ Миклош Сореньи? — спросили по-немецки.
Сореньи насторожился.
— Да, я.
— Это говорит Макс Гупперт. Я приехал из Вены на конгресс сторонников мира. Друзья поручили мне посоветоваться с вами о возможностях проката в американской зоне Австрии короткометражных фильмов
