родителей страдает школа — от их отсутствия. Как захлопнулись тогда первого сентября школьные двери, так чтоб и никто уж из нешкольников и неучителей туда не проникал — вот чего бы хотелось некоторым работникам просвещения. Право, было бы гораздо удобнее, если б детей находили в капусте — этот полезный овощ не имеет дурной привычки интересоваться своими отпрысками.
Это в кино выглядит очень мило, когда многодетная мама посещает в один день то ли семь, то ли восемь родительских собраний, и самое неприятное, что она слышит, это «Ваш сын Петр ленится».
Мне попадались такие учителя, которые вообще ни одного доброго слова сказать про моего ребенка не могли. Помню, как я попросила после получасового перечисления мальчишеских грехов: «А теперь скажите, пожалуйста, что-нибудь хорошее про него. Ну хоть что-нибудь!» Наступила тяжелая, длинная пауза. Я — профессиональный педагог — знаю, что так не бывает — всегда есть хорошее, да и ребенок этот — мой сын, вполне обычный мальчишка. Но дочь рассказала мне о жуткой сцене, которой она, вернее, все они, одноклассники, были свидетелями: рыдающая мать «самого-самого мальчика», шатаясь от горя, вышла из учительской и, схватив сына за плечи, стала головой бить его об стену — за свой позор, за те оскорбления, которые только что выслушала, за бессилие свое методическое и педагогическое. Такую вот воспитательную работу с ней провели, так ей помогли, такие приемы подсказали. У моей близкой подруги сын приемный, он уже многое пережил в жизни, и ему трудно, и с ним трудно, но советов учителя (Учителя!) не будет — они, педагоги, не в курсе, что делать, так же как и родители-инженеры.
Пусть мы поторопились со всеобучем и сейчас признаем это, пусть данный мальчик в самом деле необучаем, но нельзя сделать вид, что всеобуча не было, что мальчик этот, кричащий «Мама, мамочка!» в школьном коридоре, что этот ребенок фантом, некая ошибочка в нашей школьной жизни, которую мы уже вот и исправили почти что. Или вот другая школьная история с подростком и его, как говорится, «старшими товарищами»:
«У меня двое детей, старший сын в 9-м классе. Когда он был в восьмом, в нашем доме появилось новое — магнитофон и „хеви метал“. Музыка в нашем доме прижилась, а цепи и нарукавники нет. В 9-й класс взяли с трудом: и плакала, и просила, и в районе ходила — не место моему сыну в школе. Первая причина — ходил он не в форме. Попробуйте купить форму на рост 1 м 85 см. Вторая причина — прическа, уходит из дома нормальный, в школе вздыбит волосы, рукава до локтя поднимет и брюки заправит в сапоги. Представляете вид? Дома все нормально, внимательный, любящий сын, заботливый брат. У нас та же дружба в семье. А в школе дерганый, руки в карманах, пререкается с учителями. Был мой сын участником школьной, районной и городской олимпиад по биологии, и на одной из олимпиад он рассказал, что якобы летом в Одессе он курил наркотики. Но ведь на самом деле он никогда в Одессе не был. На мой вопрос: „Для чего это было?“ — он ответил, что все были такие скучные и он решил их отвлечь.
Недавно случайно прочитала его письмо, он пишет о себе, что ведет ночной образ жизни, каждый вечер ходит в варьете, а потом на всю ночь… Зачем наговаривать? Я чувствую себя очень неспокойно. Что это? Мне кажется, это до добра не доведет. Порекомендуйте, как мне воспитывать сына дальше.
Меняются времена, меняются и нравы, бессмертна, наверное, только человеческая косность. Позволю себе привести цитату из произведения, отделенного от нас почти полутора столетиями: «Одевался он всегда в черное и не терпел ничего пестрого не только на себе, но и на своих подчиненных; стригся весьма коротко; длинные же волосы, эспаньолетки и бороду считал решительным признаком вольнодумства и о людях, отпускавших себе подобные украшения, говорил, что они коммунисты» (выделено автором. — И. С.). (Плещеев А. Н. Папироска. — В кн.: Живые картины. — М.: Моск. рабочий, 1988. — С. 308) Правда, знакомый образ? Вся разница, что длинные волосы и проч., и проч. теперь называются не коммунистическим, а буржуазным признаком. Спокойнее всего прожили эти полтораста лет лысые. А вот без одежды никак не обойтись, тут уж во все времена было и есть широкое поле борьбы за «наше» и против «ихнего». Мальчик закатал рукава до локтей — ну уж ясно, что последствия будут ужасны. Мир не мир, но уж школа пошатнется непременно, если этого лохматого не изолировать куда-нибудь подальше, как можно дальше с наших светлых педагогических очей. Ходит без формы. И потрясенные учителя хватаются за голову: «Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино!»
Мама неспокойна, и это так по-человечески понятно: она впервые близко столкнулась со взрослением человека, это ее первенец. Но учителя — ведь это же в конце концов их профессия, об этом написано в сотнях умных и не очень умных книг, про эту самую пору становления, осознания себя личностью и т. д. У них-то не первый такой мальчик. И честно говоря, становится страшно: то-то и оно, что не первый, что эта системе — отработана на множестве голенастых и горластых, лохматых и неуклюжих, в сущности, абсолютно беззащитных детей.
Случалось ли вам, о сограждане, сидеть на скучных собраниях? Пусть откликнется тот, кому не случалось — это диво более редкое, чем теленок с двумя головами. Как мы ведем себя? По-разному: кто вяжет, кто книгу читает, кто кроссворд разгадывает, кто дремлет с открытыми глазами. Как оживляется аудитория, если что-то случается: загремел стул, ворона села на подоконник, пошел дождь. Учителя должны бы быть благодарны мальчишке, который расшевелил сонное царство: рассказал леденящую душу историю о наркотиках и варьете. Беда в том, что у них нет ни педагогических знаний, ни интереса к этой работе, ни способностей к ней. А вот мальчишка-то неплохой психолог: он точно понял, чего не хватает и какую «бомбу» тут надо взорвать. И не побоялся вызвать огонь на себя — тоже, между прочим, неплохое качество. Я слышала от очень известного и авторитетного педагога, что настоящим учителем может быть только «трудный» ребенок, что из гладеньких учителя по призванию почему-то не получаются. Так, может, этот мальчик будущий Макаренко? А что если его сегодняшние учителя войдут в историю как душители завтрашнего учителя? Даже неловко в очередной раз повторять занудную истину — дело не в прическе и не в одежде, а в том, что за человек вырос. Но к сожалению, оценка «по одежке» дело настолько привычное, что и самые-самые свежие новации в педагогике все танцуют от этой старой печки. У нас, например, в институте ввели анкеты для оценки преподавателей студентами, и там есть графа «внешний вид». То есть если кому кажется, что преподаватель одет слишком модно (или слишком немодно), то он ему поставит двойку, тройку, единицу — что захочет! Наши студенты скоро придут в школу учителями, так что традиция «Я лучше знаю, что тебе носить» не прервется.
Самое трудное дело на свете — быть собой. Не длинные или короткие волосы, не «балахон с кистями» как таковой, а наш ребенок, скучающий на собрании, мечтающий о чем-то этаком — флибустьерском, по- заграничному, разбойничьем, по-нашему, примеряющий на себя чужие судьбы, и чужие времена, и чужие нравы! Мы — увы! — хорошо усвоили, что нам не бороздить моря и не видать солнечной Бразилии. Мальчишка придумывает себе ночную жизнь, а вот писатель А. Грин придумал целую страну — города Зурбаган, Лисс, людей с романтическими судьбами да и «ненашу» фамилию тоже. Может быть, этот парнишка — будущий крупный писатель, и его сегодняшние учителя войдут в историю, как душители завтрашнего писателя?
А может быть, все это отболит, отпадет, отшелушится, как обожженная солнцем кожа, и он научится быть, как мы, сонным, равнодушным или станет, как та миленькая, вполне скромно одетая девочка, которая кричала мне: «Нас Родина призывает работать в пионерский лагерь, а вы своим „незачетом“ мешаете мне откликнуться на призыв Родины». О вкусах, как говорится, не спорят, но, по мне, лучше раскраситься, как индеец на тропе войны, чем помянуть слово «Родина» в таком контексте.
Или мальчишка не выдержит этого вечного напряжения, борьбы, противостояния — не все, между прочим, выдерживают — и сделает то, о чем полусерьезно говорил: «Мне сейчас остается только повеситься», и не войдет в историю никем, но его-то учителя, хотевшие, как лучше, чтоб был человек умеренный и аккуратный, неужто и они не войдут в историю нашей педагогики с надписью: «Осторожно, злая учительница!» «Самое трудное — работать с родителями» — в этом, кажется, сходятся все учителя, потому что никак не могут примириться с этими нелепыми мамами, которые твердят, что мальчик моет какую-то там посуду, когда у него по математике двойка на двойке. С тупыми отцами, которые все пытаются что-то объяснить, когда в сочинении их дочери тридцать две ошибки! Быть матерью — тоже, наверное,
