вслед. Эти люди не питали симпатии к повстанцам. Порыв энтузиазма иссяк. На задиристых, бойких ребят из АК они поглядывали со смешанным чувством страха и изумления, стараясь усмотреть в их беззаботности доброе для себя предзнаменование. А ребята из Армии Людовой полюбились им: вокруг этих никогда не было суеты, они не приказывали, а разъясняли, и лица у них были спокойные и хмурые, как у всех остальных людей.
Стах развел бойцов по местам. Оставалось ждать. Перед ними была пустынная, залитая светом улица. Прошло четверть часа, но вот в серой массе, приближавшейся к ним со стороны улицы Бема, они различили силуэты трех танков. Те шли медленно, останавливались, принюхивались своими длинными хоботами. В тишине улицы слышался только мерный рык моторов и лязг гусениц.
— Не смотрите, ребята, — говорил Стах, — Нечего смотреть. Вот подъедут… тогда. А пока не смотрите.
Он до боли сжимал автомат в потных руках, понимая, что, даже когда танки подъедут, бойцы мало что смогут сделать. Из рук в руки, как кирпичи, передавали бутылки с горючей смесью.
В два последующих дня Стах потерял голос и говорил чуть слышным хриплым шепотом. Голова у него была словно набита ватой. Налитые кровью глаза от едкого дыма и пыли жгло огнем. Руки отекли, в кончиках опухших пальцев болезненно пульсировала кровь. Теперь они удерживали позиции на Огродовой улице, поблизости от площади Керцели. Здесь проходил передний край обороны. Стаху наконец удалось собрать и пересчитать своих бойцов — не хватало четверых, и никто не мог сказать, куда они исчезли. В гневе Стах до боли сжал зубы. С дисциплиной было плохо. Люди стреляли, прятались, совершали перебежки — и все по собственному усмотрению. Они бросались в бегство при виде танка, даже если тот останавливался в пятистах метрах, а час спустя Селезень просил:
— Оставь меня здесь. Он подойдет, а я в него — бутылкой.
— Ты что, солдат не видишь? Да ты и шага не успеешь сделать, как они тебе всадят пулю в лоб. Разве отсюда докинешь? Площадь-то голая, как задница. Вот кабы ночь…
Несмотря на то, что немцы обстреливали их из станковых пулеметов, несмотря на то, что на голову им валились камни и штукатурка и пули высекали искры из булыжной мостовой, они оставались на позиции. А через час те же самые люди бежали как полоумные, напуганные огнем танкового орудия. Стах больше не приказывал. Он то умолял, то сыпал ругательствами.
Как-то, прислонившись спиной к стене дома на Огродовой, он сказал себе: «Закрою глаза на минуту», — и задремал. Во тьме под веками беспрерывно мельтешили и неслись вниз какие-то красные точки. В это время по улице брела старушка. Ее лицо и плечи были покрыты толстым слоем пыли. Пряди подпаленных волос закрывали глаза. К груди она прижимала альбом в плюшевом переплете. Из него на тротуар падали открытки и фотографии. Старушка остановилась возле Стаха и, заметив, что он спит, прислонившись к стене, шепотом стала его проклинать.
Вечером Скромный выслал в Старое Място связного. На полпути тот встретил Ришарда. Тут же, ночью, была организована линия обороны на перекрестке Хлодной и Вроньей. Перед ними пылала Воля. Гигантское пламя торжествующе выло на крышах домов. Его жадные, гибкие языки высовывались из всех окон. Огонь властвовал безраздельно. В полутемном городе люди за их спиной с беспокойством следили за растущим заревом. «Горит Воля», — говорили они, утешаясь тем, что это еще далеко.
На фоне зарева появился четкий силуэт танка. Впереди шли толпой согнанные немцами жители. А за танками плотной массой двигались солдаты. Ришард высунулся из-за бруствера противотанкового рва и крикнул, приложив ладони рупором ко рту:
— Бегите! Стреляем!
Цепь человеческих тел прорвалась. Люди разбежались в разные стороны. Видимо, смерть, угрожающая им со спины, казалась менее страшной. Человек пятнадцать добежало до рва. Обессиленные, они громко стонали, хватая ртом синий от дыма воздух.
Под огнем автоматов солдаты припали к земле. Стах видел, как Секула опустился на колено за углом дома и, морща нос от едкого запаха стреляных гильз, целился в немцев. В прищуренных глазах плясали багровые всполохи огня.
Повстанцам удалось отсечь автоматчиков от танка. Немцы отступали, держась стен домов. Один из хлопцев, сжимая в руках бутылки, пополз вдоль здания. Добравшись до фонаря, он встал и швырнул их в сторону танка. Метнулось желтое пламя, оно было ярче, чем огни пожара. Кто-то крикнул, что танкисты пытаются вылезти из машины. Стах поднял автомат и стал целиться сквозь дым в черную человеческую фигуру, которая замаячила над башней танка.
— Стреляй! — торопил его Ришард.
Стаху больше всего на свете хотелось сейчас сбросить этого немца в стальной горшок, полный огня. Он нажал на спусковой крючок. Щелкнул затвор. Магазин был пуст. Справа он услышал глухую очередь автомата Секулы. Стах сполз на дно траншеи.
«На пять минут хватило, — подумал он с горечью. — На пять минут…»
Уже никто не стрелял. В пылающем танке все кипело, отскакивали бронированные плиты. Внутри рвались снаряды.
Теперь Ришард решил ударить вдоль улицы, добраться до площади Керцели и зайти в тыл немцам, которые атаковали повстанцев на Огродовой. Своих сил было слишком мало. Он послал людей на фланги, рассчитывая наладить связь с соседями. Первым вернулся парень из взвода РГШС. Он шел, размахивая над головой советским автоматом. Оказалось, что автомат ему вручил какой-то повстанец со словами: «Бери на здоровье, друг. С меня хватит», сорвав при этом с рукава свою бело-красную повязку. Парня прозвали «Пепешка». Это он принес новость, что на правом фланге отряды АК отходят с Воли, направляясь через руины гетто на Старое Място.
Люди, которые только что бежали перед танком, встретили в траншее эту весть равнодушно — без брани, без проклятий.
— Вылезай! — крикнул Ришард. — Сбор за углом. Тогда поднялись и они и заняли место в колонне отряда, который последним отходил с Воли.
Выполняя приказ командира, они помогали идти раненым и несли тех, кто не мог двигаться. Командир распорядился так, чтобы эти люди, потерявшие сегодня семьи, дом — все, что было им дорого, не чувствовали себя покинутыми я ненужными. Нельзя было обречь их на мучительное бездействие и позволить апатии или безумию овладеть ими безраздельно.
В этот день Владек сделал последнюю запись в своем дневнике, датированную шестым августа.
«Мы идем на Варшаву. Переправимся через Вислу под Казимежем и возьмем курс на север. Я рад. Все отряды получили один и тот же приказ. Наконец-то появилась какая-то цель. Кто знает, быть может, если мы дойдем, мне удастся удрать из отряда Сарыча. Я рад. Душа не иссохла окончательно. Я люблю родной город и тоскую по нему. Это, правда, не самая глубокая любовь, на какую способен человек, но все- таки. Не могу понять, почему нас раньше не подтянули к Варшаве и мы идем туда только теперь, по сигналу бедствия. Неужели действия не были согласованы с русскими и все делалось тяп-ляп? А может, в большом масштабе осуществляются чаяния брата Антония? Думаю об этом с беспокойством. То, что говорил Сарыч, подтверждает мои опасения… Удивляюсь сам себе, как сильно, оказывается, я привязался к этой груде камней. Меня разбудил далекий паровозный гудок. Я лежал и дремал. Мне казалось, что деревья, шумящие над моей головой, растут в млоцинском лесу, что сегодня воскресенье и я слышу сирену парохода на Висле. Все было таким обыденным и вместе с тем таким ярким и выпуклым, что я проснулся, исполненный надежды. Однако на земле чудес не бывает. Война еще не кончилась. Рядом храпит, прижимая к груди винтовку, закутанный в плащ-палатку Дикий. Угольки нашего костра подернулись белым налетом. Просыпаются первые птицы. Я хотел бы пережить эту войну».
А доктор Константин в этот день, как в 1939 году, отнес свои книги в подвал.
— Он в подвале… — донесся до него голос коменданта ПВО, который с самого начала восстания осуществлял едва ли не диктаторскую власть в доме.
Константин заботливо прикрыл сундук клеенкой, стряхнул с рук паутину. Пламя свечи упало на хмурые лица двух юношей. У одного из них, в каске, было исполненное достоинства красивое лицо античного бога. Другой, в фуражке эсэсовца, но без знаков отличия, обращаясь к Константину, резко бросил:
