лучами прожекторов и горячими отблесками пожаров.
«Как быстро человек ко всему привыкает», — подумал Стах, убедившись в том, что не может восстановить в памяти, как выглядела хотя бы одна улица Старого Мяста до начала восстания, зато даже ночью без труда ориентируется в лабиринте руин, баррикад и противотанковых рвов, словно это нечто вполне естественное. Его, как болезнь, мучила усталость, трясла лихорадка, к тому же он немного оглох от взрыва ручной гранаты и то и дело тряс головой, точно ему в ухо попала вода.
Вечером в пороховой башне стало людно. Вместе с первой ротой Четвертого батальона пришел командующий варшавских отрядов АЛ — Ришард. Он мельком взглянул на Стаха и велел ему вести взвод на квартиру, а самому отправляться в госпиталь.
— Осторожно, осторожно, — говорил Ришард ребятам из первой роты, которые несли на одеялах неразорвавшиеся немецкие мины, несли с такой осторожностью, будто это были стеклянные амфоры, наполненные ядовитыми змеями. Из мин можно было добыть не один килограмм ценного тротила.
Ребята притаились за щербатыми зубцами разрушенных стен, за кучами шлака, прижимая к животу железные тела мин. Но немцы из красного кирпичного дома уловили какое-то движение на предполье. С тихим шипением над крышами домов взвились ракеты, превращая ночь в нестерпимо яркий день. Никто не дрогнул. Каждый застыл в той позе, в какой поймала его вспышка. Когда мертвенный фейерверк погас, все быстро двинулись вперед, не сдерживая дыхания и не заботясь о том, что под ногами скрипит шлак. Лелек нажал ногой на рычаг гранатомета, отвел неподатливую пружину назад и вложил в механизм заряд, похожий с виду на стеклянный шпиль, каким украшают елки. Танк отбросил давивший на грудь кирпич и поудобней пристроил пулемет. Подносчик Муха открыл ящик и ухватил рукой конец запасной ленты.
Стало сухо и жарко. Секунда тишины. Еще одна. Еще. Медленно удаляясь от исходного рубежа, бойцы бежали тяжело, по-медвежьи. Вот оно! Площадь озарил белый свет ракет, над головами Танка и Лелека засвистели первые пули и чиркнули по кирпичам и камню.
Лелек нажал на спуск. То ли ему показалось, то ли он действительно видел, как снаряд разрезает воздух, помахивая похожим на плавник разветвленным хвостом. Вот он уже у окна. Лелек выругался. Эх, высоко! Однако станковый пулемет в красном доме захлебнулся и умолк. Теперь над всеми звуками преобладал сухой отрывистый стрекот пулемета Танка, который, прикрывая товарищей, бил короткими очередями по окнам. Неся по двое неразорвавшиеся мины, хрипящие от натуги люди приближались к стене дома. Чьи-то руки высунулись из окна подвала, торопливо и жадно сгребли с одеял мины. Мгновение люди, пригнувшись, стояли у стены, меряя взглядом пройденное расстояние, которое им предстояло пройти снова, затем, не дожидаясь приказа, бросились в простертое перед ними озеро белого света. Прячась за груды кирпича и шлака, они стреляли вслепую — наискось, вверх и, переждав, пока погаснет свет, бежали дальше, нащупывая в волнах смолистого мрака углубления в земле, остатки стены, за которыми можно укрыться. Муха машинально считал скользящие мимо него тени. Вот резиновый плащ Верзилы, вот Карлик в немецком ватнике, надетом на голое тело, вот Генек в забавной маленькой каске, которую он считал своим талисманом и носил на макушке. Громко дыша и глядя в пространство невидящими глазами, они пробегали мимо.
— Лелек, давай-ка еще разок! — рычит басом Танк, хотя красный дом отзывается теперь редко — только «пугает». Лязгнула пружина гранатомета. Плавно взвилась граната над площадью. Вспыхнул алый огонь разрыва на стене красного дома.
— Эх ты, артиллерист… — комментировал Танк второй промах Лелека и добавил крепкое фронтовое словечко.
— Умник, — отозвался фальцетом Лелек. — Ты небось тоже мажешь, только в темноте не видно.
Заскрипели камни; в проломе показался Ришард и присел на корточки возле Мухи и Танка.
— Неразбериха, как на базаре, — ворчал он, сопя от быстрого бега. — Черт побери… — Он сосал палец, покалеченный зазубриной на снаряде. Палец он порезал в темноте, в подвале красного дома, когда складывал в штабеля мины.
Вдруг Ришард низко пригнулся и прижал рукой к земле голову маленького Мухи. Дохнуло горячим ветром, и одновременно разлилось огромное оранжевое пламя, словно кто-то из глубин ночи выплеснул сразу все яркие зори. В наступившей тишине некоторое время еще слышно было, как падают осколки кирпичей. Рассвет озарил пустые, как скорлупа вытекшего яйца, руины красного дома.
— Левша, веди ребят через монастырь, а я загляну в костел, — сказал Стах, когда они вышли из полосы обстрела на Мостовой. — Там, видно, здорово бабахнуло.
Стах медленно шел в гору, вдыхая едкий запах гари, к которому он привык и который — странная вещь — ему полюбился. Он миновал угол Фрета и, войдя в пустые ворота костела, стал карабкаться по груде обломков, загромоздивших вход. Подошва сапога наткнулась на какой-то мягкий, пружинящий под ногой предмет. Стах нажал кнопку электрического фонарика. И только когда в одной из боковых часовенок с грохотом обрушилась часть стены, он заставил себя оторвать взгляд от того, что увидел. Он направил свет фонарика в сторону и увидел собаку. Собака была тощая, ее костлявые лапы дрожали, глаза, устремленные на Стаха, горели фосфорическим светом.
В ту ночь, когда ребята из Четвертого батальона, выполняя боевое задание, таскали на одеялах неразорвавшиеся мины, Стах сидел в квартире на полу и черпал из котла чашкой красное вино.
Он сбросил с себя тяжелую военную «амуницию», лёг на матрас рядом с Левшой и говорил, тормоша крепко уснувшего товарища:
— Левша, а Левша, послушай, люди мы или нет?..
Утром вернулись разгоряченные удачной операцией ребята. Кася первая распахнула дверь комнаты. Грязный и взлохмаченный Левша суетился, приготовляя завтрак, состоящий из шпрот в масле и разбавленного водой вина. Кася кивнула в сторону Стаха.
— Ничего, отлежится… — тихо ответил Левша. — Он пришел поздней нас. Я слышал, как он пил. На донышке только осталось… Здорово, наверно, окосел, потому что стал будить меня, задавать дурацкие вопросы, потом трясся весь, будто плакал. Алкоголь народы губит, а отдельно взятой личности не повредит. Будет что-нибудь важное — разбужу.
На следующий день вечером Кася не пришла посидеть со Стахом на ступеньках крыльца. Он собрался было идти в больницу искать ее. Ночь обещала быть беспокойной — кто знает, может, говоришь с товарищем в последний раз… Но потом подумал, что она, наверно, занята на перевязках, к тому же он не совсем ясно представлял себе, что ей сказать. Предположим, он вызовет ее из подвалов торговых рядов на Свентоерской, где прямо на песке стоят покосившиеся койки. Оторвет ее от какого-нибудь важного дела. Она посмотрит вопросительно, а он — как ей ответит на этот взгляд? Говорить о том неуловимом, туманном, не поддающемся объяснению? Просить в перерыве между перевязками пожалеть его и приголубить? Стах даже застонал от стыда.
В последующие дни и ночи ребята говорили:
— Молодец наш Бартек. Пообстрелялся.
Вскоре Стах заметил, что, несмотря на напряженные бои, у него потерь стало меньше. Его энергия передавалась ребятам — они били по врагу без промаха. Стах обучал их обращению с автоматом, приглашал Александру, чтоб та проводила лекции и беседы. После ее ухода ребята теперь не спешили хвататься за карты, а маленький Кинзер принимался ораторствовать:
— Глупый ты, Адмирал. Сам видишь, что такое война. Заработал позавчера по шее, а все свое ладишь: «Чего они не идут? Чего не идут?» По-твоему, как? Винтовки на плечо — и пошел себе гуляючи от Брест-Литовска к Висле, по дороге молочко пей, жаворонков слушай?
Попробуй-ка прогуляйся. Дойдешь до Вислы и носом в воду ткнешься. А ведь это целая армия. Где у них базы для самолетов? Под Киевом. Где солярка для танков? В Смоленске. А госпитали, а базы снабжения… Вот и пораскинь мозгами. Ты небось представляешь себе все так, как немцы в кино показывают: танки идут, музыка играет — и никаких потерь. А на деле, браток, совсем все не так. Скажем, четверо пехотинцев ноги стерли до кости. Нужно их на подводу, а подводы нет. Ищут. А тут жатва. Крестьяне ехать не хотят. Вот полдня и пропало, а тем временем мотор отказал. Чепуха, предположим, подшипники расплавились. Нужны новые, а они за сто километров в тылу, а тут, брат, немцы окопались и простреливают местность. А ты знай свое — «чего не идут, чего не идут». Сам-то, когда танки наступают, говоришь, дескать, бутылок мало, сейчас сбегаю принесу.
