Я проснулась от странных звуков вокруг: за стенами где-то в доме кто-то кричал- тонко и страшно, с недолгими паузами: "И-и-и-и-и-и-и-и-и-и!". На улице тоже кто-то вскрикивал время от времени- монотонно, как птица: "Хоп! Хоп! Хоп!". И непонятные шорохи совсем неподалеку. Но при этом совсем не слышно машин и любых обычных уличных шумов, типичного городского фона, на который обычно даже не обращаешь внимание.
Кошмар продолжился в реальности, и мое сердечко забилось быстро и тревожно.
-Мама! - позвала я тоненьким испуганным голоском.
Никто не отзывался. Дверь моей комнаты была закрыта, воздух застоялся и пах потом, болезнью. Этот шорох. Я бы спряталась под одеяло, но и без того было слишком душно.
-Мама?
Бесконечно долго я собиралась с духом, прежде чем выбралась из постели, понуждаемая страхом и жаждой, тихонько подкралась к двери- босая, растрепанная, во влажной пижаме, - потянула за ручку и выглянула в узкую щелочку. И все время слышала это "И-и-и-и!" и "Хоп! Хоп!" и еще что-то далекое, неопределенное. И шорох- определенно у нас дома- звук с каким рвется бумага.
В коридоре был полумрак; очень долго я собиралась с духом, прежде чем вышла. Дверь в родительскую спальню была приоткрыта, и мне были видны не столько тени, сколько намеки на движение, сотканные из света с переменчивой интенсивностью. И звук доносился оттуда. На цыпочках я прокралась к двери, сама не понимая, отчего так бьется сердце, откуда этот тягучий, прилипчивый страх. Какая-то часть меня уже сообразила, что не все в порядке. Я заглянула в спальню.
Мама была там. Родная, любимая. Страх, так и не дойдя до сознания, немедленно отступил. Ведь мама была здесь, со мной- молодая, красивая, в своем шелковом халате с ярким цветочным принтом, который мне очень нравился. Надежная, домашняя, и значит, все хорошо.
И это мама была причиной странных звуков. Похоже, у нас затеялся ремонт. Вот так все просто, и ничего страшного.
Мама сдирала со стен обои- руками, методично, упорно, - и на полу уже скопилось достаточно бумажного мусора.
-Мама? - позвала я.
-Пф, - вздохнула мама, не оборачиваясь, продолжая отрывать маленькие клочочки там, где обои плохо отходили. - О, Сашка, ты как раз вовремя. Видишь, тут... невозможные, ужасные линии, вот, смотри. А потом пропадают. Так нельзя. А тут вообще ничего нет. Как это? Исчезло... Сашка, подойди-ка ко мне.
-Мама, я... я... - подбежала и обняла, - испугалась...
-Сашка, подойди ко мне.
Я подняла голову.
-Я же здесь.
-Сашка, ты скоро?
-Вот же я!
-Сашка? Ты где? Куда подевалась? Подойди. Я прямо у окна.
Я посмотрела на окно в паре метров от нас, снова на маму.
-Мамочка? - Липкий страх, оказывается, никуда не делся, всплыл на поверхность- тут как тут. И только сейчас я почувствовала сквозь халат, какая же мама горячая. - Ты шутишь, да?
В репрезентации себя я вижу ребенка в его когнитивном развитии во взаимодействии с радикально пошатнувшейся средой, не знающего о проприоцепции, кинестезии, нейронных связях, ни о чем таком. Но ребенку хватало той малой доли информации, которую он был способен воспринять, чтобы на уровне чувств, эмоций, на уровне самого тела начать подозревать, что его мир рушится ко всем чертям. Огонек пришел.
Я все пыталась поймать мамин взгляд, а она смотрела куда угодно, только не на меня. Но то, что я видела в ее глазах, отрешенно обегающих комнату, словно глядящих сквозь предметы и стены, заставляло меня цепенеть. Это был не мамин взгляд, не ее глаза.
-Мамочка, ты заболела, да? У тебя жар. Это я тебя заразила?
-С этой стороны ничего нет, - произнесла мама; голос ее тоже как будто изменился, почти незаметно для слуха. Но ушли куда-то знакомые, родные интонации, исчезла душа. И я вдруг поняла, что и голос больше не мамин. Маму украли, а на ее месте... кто?
Мир всегда рушится в одночасье, и едва ли можно к этому подготовиться.
-Оно хочет воды, - сказала мама; ее руки прекратили метаться по стене, безжизненно повисли, все ее тело в моих объятьях словно окаменело. И пышет жаром, не хуже печки. - Напоите. Или выбросите. Ничего не надо.
-Нет- нет, я не хочу, я потерплю, - заторопилась я, но сообразила, что мама, наверное, говорит о себе. - А! Я сейчас, я быстро!
Я стремглав побежала на кухню, уже ни на что постороннее не обращая внимание, набрала воды. И вот тогда мне и пришла в голову идея дать маме лекарство, и я растворила в стакане две шипучих таблетки аспирина.
Бегом вернулась к маме, расплескивая воду. А сама так и забыла попить.
К счастью мама в тот раз довольно покорно все выпила, правда, стакан мне пришлось держать самой.
Дальше... мама в конце концов вернулась. Это был первый раз, когда мне удалось вернуть ее из того запредельного места, которое я не могла даже представить, разве что в самом жутком кошмаре. Вернулась не сразу, спустя наполненный страхом, тревогой, неопределенностью промежуток времени, не особо отложившийся в памяти.
Помню, как мама осела на пол среди всех этих кусков обоев, помню, как она заплакала.
-Ох, Сашка, - зашептала она сквозь всхлипы, - вот бы мне проснуться. Вот бы проснуться. Это так... так страшно...
-Мамочка! - Я снова обнимала ее и всхлипывала вместе с ней. - Ты же не спишь. Ты здесь. Я с тобой!
-Господи, Сашка, бедная моя. Я уже никогда не проснусь.
-Не говори так!
-Я не знаю, дочка. Прости. Ничего не знаю.
Немногим позже мы пошли на кухню. Маму шатало, я, как могла, старалась поддерживать ее. И все время говорила, говорила без умолку:
-Мамочка, ты заболела. Я тебе лекарство дала. Тебе немножечко легче, да? У тебя... пинтература...- от волнения я даже забыла, как выговаривается это слово.
-Что ты мне дала? - перебила мама.
-Ас... аспирин. Не надо было? Две таблетки.
-Ага, - кивнула мама. - Ты молодец, Сашка.
На кухне мама набрала воды и выпила еще две таблетки, потом рассеянно посмотрела по сторонам. Я вспомнила, что тоже хочу пить, а еще хочу в туалет, но отойти от мамы не решилась.
-Сашка, а есть у нас что-нибудь сладенькое? Так хочется сладкого, не могу.
Пока я соображала, мама сама взяла со стола сахарницу, начала доставать и по одному
