Когда лед на Ловати окреп, Труан оставил в новом городке человек двадцать с Ивором, собрал сколько можно было лошадей и уехал в Кривичи, туда, где Ловить, близ болотистых истоков своих становится мелка и уже не поднимает варяжской лодки. Там, среди небольшого славянского рода Кривичей, заложил он еще городок и отправился дальше, к Днепру.
Прошел праздник Коляды: шкурки в дань собрали и отдали. Весенний праздник Красной Горки отошел нерадостно: варягов не встречали уже как проезжих купцов с цареградскими товарами, а как врагов, скрывались от них и только насильно отдавали хлеб и прочие товары. Отошел и Купальный праздник, и во время летних работ Ловать, и Назья, и Пороги начали мягче прежнего смотреть на чужеземцев. Многие ворчливые старики находили даже, что оно и не совсем худо, оттого что молодежь нынче вовсе от рук отбилась, все норовит ссориться, а при варягах нет, не смеет. А дань, говорили они, это пустяки: пару шкурок отдал и знать ничего не знаю, по крайности не боюсь, что придут какие-нибудь озорники соседи, да ни с того ни с сего выжгут дом. Другие не соглашались с этим. Пары шкурок не жалко, — говорили они, — в наши поставушки попадается зверя столько, что иной раз девать некуда, а главное дело, что они занозой у нас засели и надобно нам эту занозу вон выдернуть. У меня с соседом ссора, и никому до этого нет дела, я сам эту ссору покончу как знаю: захочу — помирюсь, не захочу — подерусь. Наше это дело и чужому человеку не след мешаться…
Наступила опять зима. Самые деятельные люди ждали ее с нетерпением, посылали от себя гонцов к Гостомыслу, спросить: когда же? Но он все наказывал обождать, не спешить, чтобы всем ударить в один день.
И наконец этот день был назначен: положено снести погосты в тот самый день, когда на реках тронется лед. Так и сделали. В Новегороде, только что лед тронулся, против сборной избы стояли рядом сорок человек варягов, связанные по рукам и ногам. Они ждали, что сейчас же им одному за другим начнут снимать головы, потому что и сами так распорядились бы с своими пленниками. Правда, что они нередко продавали пленников в неволю, но только таких, которые были добры и послушны; а варяга никто не купит. Они ждали смерти без страха; они бранили своих победителей, смеялись над ними и всячески старались оскорбить, чтобы поскорее покончить дело. Вооруженная стража в три ряда окружала их плотною стеною, ожидая появления старшины. Наконец князь Гостомысл вышел. Он снял шапку и низко им поклонился.
— Почтенные гости! — сказал он кротко, — прошла ваша пора и настала наша. Но мы не желали и не желаем вам зла. Пока вы только проходили по нашему великому пути, мы жили мирно. Идите же и теперь с миром, но не возвращайтесь к нам больше: вперед мы будем «сами в себе володети» и вас к себе не пустим ни за что. Мы — русые люди и рыжих нам ненадобно. Ладьи готовы; мои люди вывезут вас за невское устье и там оставят на низменном Котлине острове. Придут другие варяги и увезут вас за море. Но скажите всему своему роду и всем варягам, что здесь нет больше пути в Греки, что кроме смерти варягу ждать здесь нечего. Простите, почтенные гости! Простите!
Он опять им поклонился и приказал вести их к ладьям.
Через два дня одно за другим стали приходить известия с варяжских погостов. Везде была сильная драка, везде погибло много славян, но варяги были все истреблены до последнего. С Назьи приехал Стемир, берегом, потому что лед на озере не пропускал еще лодки, и Гостомысл принял его как родного.
— Ну, сказывай прежде всего, много ли наших погибло?
— Наших легло человек с лишком пятьдесят, а они легли все двадцать четыре.
— И как же? На копье взяли, или хитрость какую придумали?
— Как есть на копье. Разделились мы, вишь-ты, пополам: у старшины дружина, у меня дружина. Я засел в лесу, а старшина вышел прямо с берега. Ну, как водится, пустили стрелы с огнем, еще пустили по другой, по третьей. Человека два из варягов принялись тушить, а остальные выскочили и стали все в ряд, да на наших бегом. Пока они схватились, мы из лесу тоже бегом, да и окружили их. Ничего, жарко-таки было. Однако справились. После того мы вражескую избу разметали, город их изрубили, их всех в землю зарыли, тут же, на их погосте, а тела наших, как водится по обычаю, сожгли во славу Перуна-Сварога, всех вместе, и костер из варяжского города соорудили.
— Ну вот и слава Сварожичам! — отвечал Гостомысл, — остается одно великое дело: как народу соберется от разных погостов побольше, то надо будет подумать: дальше-то что будет? Не пришли бы они расплачиваться, не вздумали бы они попробовать опять с нас дань собирать? Ведь с них станется, народ они упорный!
А между тем Гостомысл, не теряя времени, собрал из своих молодцов дружину охотников, человек в полтораста, приказал им засесть на островке, в том самом месте, где озеро Ново начинает течь к морю, и без пощады истреблять всякий отряд варягов, какой ни покажется. Вооружив их как можно лучше, он обещал им еще подмогу. Другому такому же отряду велел он засесть на устье Волхова, чтобы добивать тех, кто успеет проскользнуть мимо островка. Этот отряд он отдал Стемиру, потому что он знал все варяжские хитрости и повадки.
Ликование по всей земле было великое и праздник Красной Горки в этом году был так шумен и радостен, как еще никогда не бывало. На Назье старый Богомил как будто ожил: выпрямился его сгорбленный стан, опят засверкали его потухшие глаза, и собравшийся на стрелке род с прежним почтением расступился перед ним, когда он в белой рубашке своей и в собольей шапке подходил к костру, воздвигнутому для жертвоприношений. Сначала он прочел обыкновенное воззвание к Перуну-Сварогу, а потом держал своему роду такую речь:
— Дети мои милые! Спасибо вам от всей земли за подвиг ратный. Спасибо. Великое горе было по всей земле: Перун-Сварог, во гневе своем, отвратил от нас лик свой грозный, ибо тяжко прогневали мы его. Не тем прогневали мы его, что весь прошлый год жертв не приносили: мы не смели, мы не были вольны, а только вольный
