— Эри Герарди. Я здесь для того, чтобы помочь вам, если вам это нужно. Я обещаю вам конфиденциальность и защиту, я гарантирую вам безопасность, однако я ничего не могу сделать, если вы не предъявите обвинений. Клянусь, вам нечего опасаться, но мне требуется ваше сотрудничество.
То есть вообразила невесть что.
Выдумала желанное, сочинила искомое, радостно ухватилась за иллюзорный след; и Иветта, выпрямившись, зашипела — как змея, на которую наступили случайно, просто не заметив её, спрятавшуюся в песке, чтобы отдохнуть; ослабевшую, потрёпанную и вымотанную, но всё равно ядовитую:
— Благодарю, ваше преподобие, но мне. Не нужна помощь. У меня. Нет никаких претензий. К Этельберту Хэйсу.
И что-то внутри неё истерично кричало: «Остановись, дура, одумайся; вспомни, кого бранишь и главное — кого защищаешь», — однако ярость завывала значительно громче и сильнее, и что же делать было перед лицом справедливости, кроме как защищать?
Ограждать от подобия подобия; и они — Цольгерг и Хэйс — ведь действительно были очень похожи друг на друга, вот в чём штука и шутка: Приближённая Вины походила на Приближённого Печали, которого хотела хоть в чём-нибудь уличить, как сестра — на брата.
Тоже высокая, холодная, длинноволосая, теоретически красивая, но искалеченная мимической невыразительностью; в сапогах до колен и жакете — до них же, вымазанная в одном цвете — тоже заявившаяся туда, где её не ждали и куда не звали…
…И вы ведь знаете, что ждёт Хранителей небесных островов, не правда ли? Вы — все вы — знали предназначенную им судьбу с самого начала, как я знаю теперь, и вас всё устраивает, и ничего дурного вы в этом не видите, так какое право вы имеете кого-либо обвинять?
Какое право имеет ваш являющийся одним из организаторов преступления повелитель — кого-либо судить?
Какое право вы имеете — здесь находиться?
И Этельберт Хэйс этого права тоже, строго говоря, не имел, и всё-таки, конечно, не являлся настоящим Хранителем; и временами вызывал недоумение, и был Отмороженным, и Отбитым, и Отборно-Формулировочным — но хотя бы не Бессердечным.
(Уж точно — не бессердечным.).
— А к кому-нибудь из его коллег у вас претензии есть?
Ну… тут всё было… чуть-чуть сложнее.
В конце концов, её дом не так давно перевернули вверх дном, — не без участия, кстати, господина Отмороженного Псевдо-Хранителя — а её саму на ночь запихнули в комнату временного содержания; однако если не считать этот эпизод, имевший и объяснения, и своего рода основания… и выросший из её собственных необдуманных действий…
Давай же. Давай, признай вслух — больше тебе всё равно сказать нечего.
— Нет. У меня нет претензий к Приближённым Печали.
«И хоть самого Фериона зовите — мой ответ не изменится».
Правда не изменится. Истина не изменится.
Ничто не изменится, как ни желай, чтобы всё было иначе.
(Чтобы Хранители не задали Оплотам вопросов, и не потому что это плохо, а потому что этим они себя обрекли, причём совершенно напрасно.
А ещё лучше, чтобы мир был другим: с самого начала и до неминуемого конца не нуждающимся в тех, кто держит Троны.).
Эльвира Цольгерг, прозванная Бессердечной, какое-то время смотрела на неё подавляюще, неотрывно и молча — так же, как обычно таращился Хэйс — и наконец сказала:
— Что ж. Если вы захотите что-либо сообщить, вы можете в любой момент обратиться к одному из нас. Хорошего вечера, эри Герарди. И помните: милосердие закона не безгранично.
«Не надо приписывать себе чужие заслуги: у закона милосердия нет вообще».
И защиту и помощь он предлагает крайне избирательно: саринилле Герарди по некой неведомой причине повезло, а вот сарине Герарди — не особо-то; видимо, связываться со Страхом невыгоднее, накладнее и боязнее, чем с Печалью.
Выдохнув, Иветта встала, вежливо поклонилась, пожелала всего наилучшего, огромным усилием воли закрыла за собой дверь аккуратно и тихо, спокойно добралась до выхода из Университета, вдохнула и рванула на улицу — бегом: практически вприпрыжку, мимо серого, чёрного и разного, как можно скорее, чтобы сбить дыхание и срезать — мысли; чтобы больше не смотреть на преподобия; чтобы не слышать обращение «эри»; чтобы не проклинать саму себя; чтобы оказаться дома; чтобы оставить прошлое позади и — пожалуйста, пожалуйста, Неделимый, пожалуйста — очутиться в будущем, в котором не появится причины обращаться к одному из них.
***
Она не была единственной. Не являлась особенной: Приближённые Вины разговаривали и с другими студентами, в первую очередь — с портальщиками, однако процедура, если верить — хе-хе — показаниям, оставалась той же. Звучал вопрос «Есть ли претензии?», давался ответ «Ну так-то хотелось бы с родными и любимыми повидаться, но в принципе всё нормально», и стороны довольно раскланивались, не прообщавшись друг с другом и двух минут.
Оплот Вины не терпел пустые жалобы и клевету — обвинений содержательных у Каденвера вроде как не находилось.
Никто не был рад новым гостям, но многие надеялись, что уйдут они вместе со своими собратьями — Иветта точно знала, что этого не случится: не будет отменена ни Воля Архонтов, ни наказание за её неисполнение, и причины имелись и для первого (объективные и адекватные), и для второго (невнятные и сомнительные).
Не знала она, почему, в отличие от всех остальных — знает.
Почему может вести обратный отсчёт: первые дни зимы, чуть меньше семи месяцев до Иера.
Почему скучает по Хранителю Крауссу, но даже не собирается оплакивать его.
И почему закон — Был Вынужден — проявить милосердие.
И можно было, как и прежде, пытаться ни о чём не думать; можно было бегать по изолированному острову, проклиная собственные глупые решения; можно было предполагать и отчаянно теряться в лабиринте, у которого не достроен даже фундамент; можно было не предпринимать ничего…
А можно было — просто спросить.
Интермедия. «Семь с половиной веков назад в Альсе…»
…имя ей — Вечность, и Одноипостасность — признак её, Величие — право её, Время — предел её, а Бессмертие — проклятье её, и нигде и ни-ког-да не скрыться ей — от собственной Протяжённости.
От Размытости своего назначения и Абстрактности сущности: не сбежать Столпу Сотворения от понимания, что нет для него в Созданном Поверх — понимания и нет в Наделённых Разумом желания ценить отвлечённый фундамент бытия, ведь каждый их шаг, вдох и слово пропитаны совершенно иным и остаются — исключительно в измеримом.
Нет любви в мире для того, что едва можно представить и совсем не суждено ощутить. Глупый-глупый Миг; изменчивый, искрящийся и искренний — как долго ещё ты будешь принимать зависть за презрение?
А обязанность защищать —
