— Эх, да что ж такое, — всплеснув руками, пробурчал он. — И вы, саринилла! Многое, ох многое я бы отдал, чтобы никогда больше эти три буквы не слышать и вообще о них не знать.
«И я, ваше преподобие. И я. Извините».
(А вот звуконепроницаемый купол поставить забыла или не посчитала нужным — не она. И не она назначила Любопытство одним из шестнадцати столпов, на которых будет держаться — и теперь держится — целый мир.).
— ДТП, драгоценнейшая — это Дело Третьего Поколения. Дело гнусное, жуткое, грязное и мерзкое — тошнотворное дело, которое кардинально изменило Оплот Покоя; и больше я вам, дерзновенная, ничего не скажу. И никто не скажет, так что лучше не спрашивайте — ничего-то полезного али приятного не вынесете, только людей зря опечалите. А оно вам надо? Нет, ничуть оно вам не надо.
Пожалуй, да: ничуть, нисколько, ни капельки, ни на полволоса и никак не надо.
Не надо, конечно, совершенно — но Неделимый помилуй, да что у них там творилось-то?
Иветта никогда раньше не слышала о Деле Третьего Поколения; Оплот Покоя же очень и очень долго являлся домом старейшего из сильнейших, и лишь семь лет назад первый Архонт Покоя Нершен уступил Трон второму Архонту (точнее, второй Архонтессе) Юливенне — как всегда, добровольно, и не было сделано никаких громогласный заявлений; Покой, если подумать, в принципе звучал лишь в Волях, в остальном же он выбирал даже не молчание, а абсолютную немоту, и не за что было проклинать — его избранников…
(Какого поколения? То есть поколения кого? И почему именно третьего? Хотя бы — какой век?).
То Альс, то Ентроко; то Дар-Аниян, то Пепельная Пустыня, то ДТП, и Архонты — один другого скрытнее; да что, что, что жезаставляло людей соглашаться на Приближение?
(И сколько было Пришибленных сейчас, в тысяча двести девяносто втором году от Исхода Создателей? Оплоты, разумеется, не сообщали точных чисел.).
— Увы, долго ещё будут аукаться всем эти три проклятые буквы… Сожалею, милейшая саринилла Герарди, но я вынужден вас оставить: я тоже слышу зов — пусть не долга, но важных обстоятельств. И обещания — дал я одно, и надо бы мне его исполнить; обязательно надо, Создатели милостивые, хорошо, что вспомнил. Счастья вам, дерзновенная. И не бойтесь Вины: тени её ищут здесь преступления, так что им — до мелких проступков?
«А грань прокладывает и определяет… кто?»
Впрочем, ему в любом случае было виднее, чем ей.
— И вам счастье, ваше преподобие. Пусть обстоятельства станут лучше.
«Пусть не будет у вас, опечаленного, повода отчаяться».
Иветте действительно искренне нравился Сценический Приближённый по имени Тит Кет: он был во всём настолько слишком, что казался нереальным и потому безопасным; забавным в своём многословии, эксцентричным — в выборе одежде, интригующим как человек и приятным — как собеседник.
Доброжелательным, несмотря на… некоторую слепоту по отношению к окружающей Оплоты жути.
(И если загадочное ДТП считал мерзким даже он — каковым же оно было в действительности?).
Титу Кету хотелось верить — и не находилось оснований не верить, ведь претензию высказали — ему, сомнения предъявили — ему и настроение испортили — тоже ему (причём дважды; ещё один проступок на уже нечистой совести), и не были упомянуты ни жители Каденвера в целом, ни Иветта Герарди в частности, а значит, ей и впрямь, скорее всего, не угрожала никакая вина кроме внутренней.
(Которая была не особо-то сильна — в отличие от.).
Продержалась благословенная иллюзия лишь два дня: Приближённые Вины вызвали переполох и тихую панику, однако по поведению почти не отличались от своих печальных собратьев — то есть они постоянно куда-то спешили и совали носы во все щели, однако делали это ненавязчиво: держась на расстоянии, не приставая к людям и не вызывая разрушений; будь они одеты в серое, а не чёрное, Иветта не отличила бы их от тех, к кому успела привыкнуть, и всё было бы замечательно.
(Ведь подозрения подозревающих — это проблемы исключительно подозреваемых; и какое дело до них остальным, если не симпатичны ни первые, ни вторые — если тебе, выражаясь откровенно, наплевать на обе стороны равно?).
Всё было бы замечательно, но на третий день — двадцать девятого Нояра; накануне кануна зимы, как сказал бы один любитель заковыристых оборотов — магистр Тарьятти попросил её остаться после пары.
И сообщил, что с ней хотят поговорить.
***
Если бы Иветта подобную вероятность рассматривала, то подумала бы, что пройдёт «разговор» в каком-нибудь кабинете, чьего хозяина «вежливо попросили» выйти и погулять по предзимнему Каденверу часов этак десять — однако ждали её почему-то в лекторной аудитории на шестом ярусе, знакомой всем студентам; прозванную «Совятней» из-за стоящей в углу странной инсталляции: громоздящегося на тонком штыре ажурного «бронзового» шара, в который как в клетку была заключена буро-рыжая сова из Неделимый знает какого материала с глазами — под янтарь.
Вот уже десятилетие эта сова пырилась (по-другому назвать её «взгляд» было тяжело) на студентов и преподавателей: магистра Тарьятти, Кренна, Вилларе, Хин Геа и Цлейг — и Кастальони, и Вильре, и Дверчи, и ду Сарите; тех, кто продолжал учить, и тех, кто спустя годы вернётся в Университет, «если захочет».
(На прошлом, втором, курсе улыбчивый Кастальони сидел на этом столе и, болтая ногой, рассказывал о втором экономическом кризисе в Олеанне, шестой трансформации Совета Кареды, расколе Гиндана, примирении Серды с Шланкой и отделении Авиры…).
— Добрый день, эри Герарди.
Теперь за ним сидела Эльвира Бессердечная.
Иветта не сопоставила внешности, потому что не с чем было сопоставлять: она не рассмотрела, с кем разговаривал Тит Кет, но слышать — слышала; и влился через уши в память, обретя имя (и «некрасивое» к нему дополнение), ровный, чуть хриплый, низковатый для женщины голос Приближённой Цольб… Цогль… Цоль… проклятье, да как же её звали целиком…
— Моё имя Эльвира Цольгерг. Прошу, присаживайтесь.
Слава Неделимому! Сидела за столом — Приближённая Вины Цольгерг; чёрно-бледная, украшенная лишь синевой глаз и краснотой губ что издали, что вблизи.
Пробормотав: «Добрый день, ваше преподобие», — Иветта примостилась на стул, стоящий напротив на другой стороне, и (как же забавно и закономерно) почувствовала себя сдающей экзамен — и в каком-то смысле так ведь всё и было, вот только на кону стояло гораздо большее, чем зачётка, оценка представляла собой не безобидное число от одного до семи, личность проверяющего вызывала как минимум напряжённость и не определены были ни правила, ни положения, ни даже предмет.
(Если избранников его сильнейшества Фериона интересовали преступления Приближённых Печали, то при чём
