— Идем в твой номер.
Я, блять, не могу — но мне нужно это сделать. Это Марианна. Вспоминаю ее подростком: энергичная и высокомерная, невероятно красивая и сексуальная, висящая в объятиях развратника-Больного. Тогда у меня было ноль шансов, но сейчас она предлагает себя на блюдечке. Может быть, это все — часть процесса; может, нужно изгнать демонов прошлого, прежде, чем двигаться дальше.
Мы поднимаемся в лифте и заходим в мою комнату. Мне стыдно, потому что моя кровать все еще не заправлена, а в комнате странно пахнет. Не помню, дрочил я вчера или нет. Я редко дрочу сейчас, потому что наслаждаюсь насыщенными влажными снами и в часы бодрствования. Появляется какое-то жалкое, тоскливое одиночество после того, как подрочишь в отеле, которое все больше беспокоит тебя, когда ты начинаешь стареть. Я включаю кондиционер, хотя и знаю, что замерзну уже через пять минут.
— Хочешь выпить?
— Красное вино.
Марианна указывает на бутылку на столе — одну из тех, которые ты всегда открываешь, потому что думаешь, что они бесплатные, но они всегда платные.
Я открываю бутылку, а Марианна падает и растягивается на кровати, избавившись от каблуков.
— Ну что, мы сделаем это? — говорит она и многозначительно смотрит на меня. В такие моменты лучше не разговаривать, поэтому я начинаю раздеваться. Она садится и делает то же самое. Я думаю, что, кроме моей бывшей Катрин, Марианна — самая белокожая женщина, которую я когда-либо видел. Конечно, потрясающе сложенные женщины никогда не перестанут возбуждать, да и эта жопа — великолепна, как я себе и представлял в молодости. И тут я понимаю, что у нас проблема. — У меня нет презервативов...
— У меня тоже нет, — говорит Марианна, — потому что я не трахаюсь с кем попало. Я не ебалась месяцами. А ты?
— То же самое, — сдаюсь я. Уже давно перестал трахать молодых девушек из клубов. Они хотят только диджеев, а менеджер — утешительный приз. То, что должно было помогать психике, в конечном итоге подрывает самооценку.
— Тогда поехали, — говорит она, будто вызывая меня на бой.
Мы делаем это, я пытаюсь выложиться на все сто, чтобы показать, что она упускала все эти годы.
Потом мы лежим рядом, и дистанция в разделяющий континенты океан, которую я обозначил между мной и Викторией, резко сокращается. Вина и паранойя начинают рваться из меня, будто она находится здесь, в комнате. Потом Марианна резко смеется:
— А ты лучше, чем я думала...
Это было бы комплиментом, если бы не ее заниженные ожидания. И если я всегда думал, что она, типа, слишком крутая, то она, как мне кажется, всегда думала обо мне, как о социально неприспособленном рыжем неудачнике. Мы были связаны этими представлениями в молодости. Я не только предчувствую это «но»; намного хуже то, что я знаю, кем он окажется.
— ... но не так хорош, как один человек, которого мы оба знаем, — говорит она, отводя глаза. Я чувствую, что мой выдохшийся хуй немного подрагивает. — Он всегда заставлял меня хотеть больше, и чувствовать что я могу дать ему больше. Дразнил меня, — и она смотрит на меня с горькой улыбкой которая старит ее. — Я всегда любила хороший секс, — и она нежится в постели, как кошка. — Он трахал меня лучше всех.
Мой уставший член втягивается еще на полдюйма. Когда я заговариваю, чтобы прекратить свое молчание, мой голос на октаву выше.
— Ты позволила ему разрушить свою жизнь, Марианна. Почему? — я понижаю голос. — Ты же умная женщина.
— Нет, — она мотает головой, ее прямые светлые волосы, похожие на нейлоновый парик, рассыпаются так же, как когда мы шли. — Я — ебаный ребенок. Он сделал меня такой, — заявляет она, — посмотри на меня. И вот он тут. В Эдинбурге, не в Лондоне. Здесь на Рождество, мудила.
Это открытие. Конечно же, он будет тут: его мать, сестры, большая итальянская семья.
— Ты знаешь, где он?
— У сестры, Карлотты, младшей. Но его зять... — внезапно она смущается. — Я встретилась с ними на Джордж Стрит. Саймон сказал мне, что поведет своего сына на футбол в ВИП-зону на Новый Год.
— Хорошо... может быть, я увижу его там.
Но я — тоже ебаный ребенок. Когда Марианна уходит, я узнаю на сайте команды «Хиберман», что игра на Новый Год против «Рэйт Роверс» — дома. Это то, что у нас теперь вместо дерби. Я рад, что избавился и от «Хибс», и от футбола в целом, и стал за последние двадцать лет обычным любителем. «Аякс» скатился, когда я начал болеть за него. От «Кубка Европы» в последнем сезоне на «Де Мере» до замечательной «Арены» и прямиком в ебаную посредственность. Даже не помню свою последнюю игру «Хибс». Наверное, с отцом в «Айрбоксе».
Я иду к своему отцу в Лит. Ему семьдесят пять, и он бодр. Бодрый не как Мик Джаггер, но все же проворный и сильный. Он все еще ежедневно скучает по матери и двум мертвым сыновьям. И, я предполагаю, по живому тоже. Когда я появляюсь в его жизни не в виде еженедельных телефонных звонков, я веду его в «Фишерс» у берега, чтобы угостить морепродуктами. Ему там нравится. За ухой я рассказываю ему о том, что вновь дружу с Франко.
— Я читал о нем, — кивает отец. — Приятно видеть, что у него все хорошо, — он машет ложкой на меня. — Смешно, я думал, что искусство — это больше про тебя. Ты хорошо рисовал в художественной школе для малышей.
— Ну... — и немного по-детски улыбаюсь. Я люблю старого мужика. Смотрю на его седые волосы, зализанные назад тонкими прядями — будто лапа полярного медведя на розовом скальпе, и мне интересно, сколько из них побелело из-за меня.
— Хорошо, что вы помирились, — ворчит он, — жизнь коротка; слишком коротка, чтобы ругаться из-за денег.
— Заткнись, ты, старый коммуняка, — я не могу устоять перед возможностью пересмотреть его политические убеждения: — Деньги — единственная вещь, стоящая того, чтобы ругаться в наши дни!
— Вот, именно это сейчас в этом мире и неправильно!
Моя работа выполнена! Мы приканчиваем бутылку шардоне, он все еще немного пьян, так выпил слишком много виски — прямо как я на Рождество. Когда он начинает слегка покачиваться на стуле, я вызываю ему такси домой и возвращаюсь в отель.
Пока машина катится по темным улицам, я не могу поверить своим глазам,
