31. Китайская шапочка
– Вы сделали революцию в методах досудебного расследования! – воскликнул как-то Рыбкин. – Поразительно, что наши службы до сих пор пользуются «сывороткой правды», это же какой-то пещерный век, все знают, что правды там – как в пьяной болтовне дурака, и все равно в любой непонятной ситуации фигачат в ноздрю подследственному это дерьмо…
– Старинный ритуал, – сказал Леднев. – Зрелищный. Народ любит такое. Раз в неделю им телевизор показывает что-то интересное – не сводки с полей, а целого государственного преступника, и вот представьте: этот страшный черт, схваченный «за ноздрю», вдруг превращается в своего парня, рвет на себе рубаху и режет правду-матку, роняя слюни. Это огромный спектр зрительских переживаний – от эмпатии (он такой же простой смертный, как и мы) – до злорадства (и поделом, а то возомнил о себе). Тут тебе и катарсис, и удовлетворенное чувство справедливости.
– Что такое катарсис?
– Эээ… Не обращайте… Я к тому, что как телешоу наш РЕВ и в подметки не годится «сыворотке правды».
– Ну, да, – подумав, рассмеялся Рыбкин. – Какие-то невидимые проводки, электроды, нанозонды, пациент лежит в камере сенсорной депривации и молчит, компьютер что-то пишет. Непонятно!
– Вот-вот. Такое по телевизору не покажешь – скука.
– Но вы же не для шоу РЕВ изобрели! У вас же были совсем другие цели.
– Да не было у меня никаких целей. Когда я придумывал РЕВ… Знаете ли, я не хотел такой судьбы для него. Допросы, враги, средство «абсолютной правды» и все такое… Я вообще тогда не задумывался над вопросом «зачем», я даже не знал еще «как» – меня захватила идея и все, это как инстинкт, ты просто подчиняешься…
– О, это прямо по Гауссу: «Мои результаты мне давно известны, я только не знаю, как я к ним приду».
– Мне нравится другое его высказывание: «Не следует путать то, что нам кажется невероятным и неестественным, с абсолютно невозможным».
– И вам поистине удалось сделать что-то невероятное! – восторженно подхватил Рыбкин.
– Нам, – поправил Леднев. – Всем нам. РЕВ – это заслуга всей нашей лаборатории. И знаете, что я думаю, Иван Семенович. Вот они там, наверху, нашли ему применение. Цель. Не слишком благородную, да? Пусть. А все-таки – у нас получился не самый бесчеловечный из всех методов пытки. Может быть, я утешаю себя… Оправдываю… Но смотрите. Ведь наш РЕВ – это удлинение жизни – на тот отрезок, в который мы погружаем человека. И чем глубже ретроспектива – тем больше жизни мы дарим этому несчастному. Тут ведь главное и самое тонкое – задать ему нужную глубину, не ошибиться с логосом, который запустит воспоминание. Представьте, что его хотят отправить на месяц назад, на год, а вместо этого по ошибке отправляют в самое детство – и выходит, человек еще раз проживает свою жизнь, целую жизнь! Не знаю, как вы, а я совсем не против, чтобы со мной так ошиблись.
– Зачем бы это понадобилось? – несколько испуганно спросил Рыбкин. – Я не представляю себя, а тем более вас, профессор, в роли государственного преступника.
– От сумы и от тюрьмы, как говорится… Но чисто гипотетически? А?
Рыбкин задумался.
– Не знаю. В моем детстве не было ничего интересного. Не уверен, что хотел бы туда вернуться.
– Как? – изумился Леднев. – Так-таки ничего? И даже безумной домашней лаборатории? А взорвать квартиру? Прожечь одежду кислотой? Разрезать на кухонном столе лягушку, к ужасу бабушки?
…Которая, кстати говоря, на том самом столе накрутила километры мясного фарша… «Вот я не понимаю, – бунтовал юный естествоиспытатель Дима Леднев. – Лягушку для науки не убей, а корову тупо для котлет – пожалуйста». Бабушка махала руками: «Я никого не убивала!» – «А мышей на даче? А дрозда кто ухлопал из рогатки? А еще бабушка называется, – ласково подначивал он, – не бабушка, а хулиганка какая-то». – «Эти твои дрозды мне все черешни поклевали! Вредители!». Дима иронично кивал: «Вот-вот. Цель оправдывает средства. И этот Макиавелли в юбке запрещает мне препарировать земноводных».
– У меня не было бабушки, – сказал Рыбкин. – Я рос в спец-интернате. В Детском Городе Особого Значения – для научно одаренных детей.
– Да-да, – опомнился Леднев. – Я все время забываю, как вы молоды, мой друг.
Рыбкин покраснел, уязвленный его замечанием.
– Не обижайтесь, дорогой Иван Семенович. Я к тому, что мы с вами из разных миров. Из разных эпох! А ведь я совсем не чувствую этой разницы, работая с вами. Да что там… Вы знаете мое к вам отношение. Но когда до меня вдруг доходит, сколько всего нас разделяет… Это же бездна! Просто бездна, – Леднев помолчал. – Я так долго живу. Так долго.
– И это счастье для всех нас, для нашей медицины! – воскликнул Рыбкин. – А вы так говорите, как будто сожалеете. Позвольте мне вам не поверить! Минуту назад вы сами признались, что хотели бы прожить свою жизнь заново, с детства.
– О, да, – мечтательно улыбнулся Леднев. – Года с этак… восьмидесятого. Когда мне было десять. Самое счастливое время. Лето. Июль. Олимпиада. По радио сообщают, что мы запустили в космос Союз-37…
– Вы до сих пор название помните?
– О! Я помню все: номер экспедиции, имена стартового экипажа, дату запуска – 23 июля. Я вам больше скажу – это не Союз-37 держится в моей памяти о детстве, это моя память о детстве держится на Союзе-37, – Леднев усмехнулся. – Знаете, забавно. Я сейчас подумал: а ведь это именно оно – то самое ключевое слово, тот логос, который меня бы точно вернул в мой июль восьмидесятого.
«Ди-имка! Ди-имка!» – орут со двора пацаны. Под алыми веками плывет солнце. Пахнет отутюженной пылью. В жаркой, вязкой тишине жужжат мухи, ударяясь о стекло. «Димка, выходи!». Он медлит, нежась в последнем, ласковом, тающем звуке сна. Звук обволакивает, покачивает, как волна, уходит. Не уходи! Дай запомнить тебя.
– Иногда мне кажется, что я до сих пор живу там, в этих своих вечных летних каникулах, в тягучем солнечном июле. А вся остальная жизнь мне только снится. И кто-то мне кричит и кричит с улицы «Димка, выходи», а я все никак не могу проснуться и выйти.
– Дмитрий Антонович, просыпайтесь.
Он пошевелился – все тело ныло, как избитое железным прутом. В голове перекатывался чугунный куб. С трудом разлепил веки и сквозь радугу ресниц увидел силуэт, склонившийся над ним. Силуэт пощелкал пальцами перед его носом.
– Что со мной?
