– Теперь, – подумал Греттир, – я смогу сломать ему шею.
Просунув голову под подбородком мертвеца, так что борода последнего закрыла ему глаза, он изо всех сил надавил головой, одновременно прижимая к себе Глама руками.
– Если бы только Торхалл мог помочь мне, – подумал Греттир, но его призыв о помощи утонул в бороде мертвеца.
В это время один или оба камня косяка не выдержали. Балки, стропила, куски дерна, все это повалилось в снег. Глам опрокинулся на спину, Греттир упал на него сверху. В небе сияла полная луна; большие белые облака иногда закрывали ее, и тогда сама она, и свет ее казались пепельными. Но вот, яркий свет залил снежные вершины Йорундафелла, побежал по склонам, добрался до лежавших противников и осветил лицо вампира. Греттир обессилел, руки его дрожали, он не мог отвести свои глаза от мертвых глаз. Мертвец смотрел на него, и его взгляд был холоден, как лунный свет. У Греттира кружилась голова, его сердце бешено колотилось. Мертвые губы зашевелились.
– Безумный, ты решил противопоставить себя мне. Знай же, что гордыня твоя не останется безнаказанной; что ты никогда не станешь сильнее, чем сейчас, и что каждую ночь глаза мои будут взирать на тебя сквозь тьму до самого твоего последнего дня, и ужас будет преследовать тебя, когда ты останешься в одиночестве.
В этот момент Греттир заметил, что его нож выскользнул из чехла во время падения и лежал теперь рядом с его рукой. Головокружение прошло, он схватил нож и одним ударом вонзил его в горло вампира. Поднявшись и упершись коленом Гламу в грудь, он несколькими ударами отсек ему голову.
Появился Торхалл, бледный от ужаса, но когда он увидел поверженного Глама, радости его не было границ; они вместе положили мертвеца на кучу хвороста, которым зимой отапливали дом. Вспыхнуло пламя, и вскоре внизу, в долине, завидев его, люди спрашивали друг друга, что за страшные события вновь разыгрались в Долине Теней.
На следующий день обугленные кости были преданы земле в месте, значительно удаленном от людских жилищ.
Но предсказание Глама сбылось. С той поры Греттир всеми силами старался избежать одиночества длинными зимними ночами.
10. История о призраке, рассказанная полковником Галифаксом
Я только что вернулся в Англию, проведя несколько лет в Индии, и с нетерпением ждал встречи со своими друзьями, среди которых более прочих мне хотелось бы повидаться с сэром Фрэнсисом Линтоном. Мы вместе учились в Итоне, а потом, короткое время, прежде чем я отправился в армию, – в Оксфорде. Затем мы расстались. Он получил титул и владения семейства в Йоркшире по смерти деда, – отец его умер прежде, – а я отправился узнавать мир. Впрочем, я навестил его перед своим отъездом в Индию, в его имении в Йоркшире, и провел там несколько дней.
Не трудно представить себе, какие приятные чувства я испытал, когда, спустя два или три дня по возвращении в Лондон, получил от Линтона письмо, в котором он сообщал, что узнал о моем возвращении из газет, и ждет меня у себя в Байфилде (так именовалось его йоркширское имение).
«Даже не думай сказать мне, – писал он, – что не сможешь приехать. Даю тебе неделю на то, чтобы сменить платье, доложиться в Военном министерстве, засвидетельствовать свое почтение герцогу и повидаться с любимой сестрой в Хэмптон Корте; после чего ты поступаешь в полное мое распоряжение. Выезжай в понедельник. Я отправлю двуколку, которая встретит тебя в Пэкхеме, и все, что от тебя требуется, это оказаться в поезде, отправляющемся с Кинг-Кросс в двенадцать часов».
Была ли у меня возможность отказаться? В назначенный день я добрался до Пэкхема по самой дрянной железнодорожной ветке в Англии, где меня ожидала легкая двуколка, присланная сэром Фрэнсисом. С платформы я отправился прямиком в Байфилд.
Дом я помнил хорошо. Низкий, небольшой, с остроконечными башенками, старомодными решетчатыми окнами, садом, где гуляли олени, и очаровательным зимним садом.
Не успел смолкнуть хруст гравия под колесами двуколки у главного входа, прежде чем прозвенел дверной колокольчик, дверь распахнулась и передо мной предстал Линтон, собственной персоной, Линтон, которого я не видел столько лет, совершенно, казалось, не изменившийся с тех пор. С сияющим лицом, он заключил меня в объятия, после чего повлек в дом, отдал слуге мою шляпу и плащ, тискал меня за руку, рассматривал, а затем, еле переводя дух, заговорил. О том, как он рад меня видеть, какое счастье для него, что мы с ним вновь оказались на какое-то время под одной крышей, как в старые добрые времена.
Он велел отнести мои вещи в отведенные мне покои, а мне – поторопиться со сменой одежды, чтобы сесть за стол.
Не переставая говорить, он провел меня через обшитую дубовыми панелями залу к лестнице из дуба, а затем в мою комнату, увешанную гобеленами, с большой кроватью о четырех столбиках, с бархатными шторами, напротив окна.
Не смотря на всю поспешность, я оказался самым последним, спустившимся к столу; место, которое мне отвели, находилось рядом с леди Линтон.
Кроме хозяев, за столом присутствовали две их дочери, полковник Линтон, – брат сэра Фрэнсиса, капеллан и кто-то еще, кого я помню не слишком отчетливо.
После ужина в зале играла музыка, а в гостиной, после того как дамы ушли наверх, составилась партия в вист, а мы с Линтоном удалились в курительную, где провели в разговорах большую часть ночи. Когда мы расстались, было, наверное, около трех. Спал я так крепко, что слуга на следующее утро не решился меня разбудить, и я проснулся в девять.
После завтрака и чтения газет, Линтон удалился разбирать почту, а я спросил леди Линтон, не будет ли любезна кто-нибудь из ее дочерей познакомить меня с домом. Вызвалась старшая дочь, Элизабет, и, мне кажется, никто лучше нее не смог бы справиться со своей задачей.
Как я уже упоминал, дом был не очень большой; по одной его стороне располагались конюшня. Коридоры, комнаты, галереи, и также зал были весьма искусно отделаны темным деревом и увешаны картинами. Осмотрев первый этаж, мы отправились на второй. Моя проводница предложила
