– Мы думали, что он покидает нас, но молитвы тех, кого он любил, достигли Господа. Он сильно изменился. Последние произнесенные им слова были: «Господь милостив. Если мне суждено выжить, то всю оставшуюся жизнь я посвящу только своей пастве, и умру среди нее»; сейчас он ничего не говорит, он молится. Но молится не за себя – за свою паству.
Я видел, как по щекам его текли слезы, но мне они казались капельками черного барана, сбегавшими по темным щекам. В этом теле была душа мистера Хексуорта.
Не произнося ни слова, я повернулся к двери, вышел, ощупью спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу, и обнаружил себя стоящим на паперти церкви Файвелла.
– Кажется, с меня довольно, – пробормотал я.
Я поплотнее закутался в свое меховое пальто и уже готов был идти, как вдруг заметил хорошо знакомую мне фигуру мистера Фотерджила, двигавшегося по дорожке от калитки.
Я хорошо знал этого старого джентльмена. Ему было около семидесяти. Худощавый, лысоватый, с впалыми щеками. Холостяк, живший в маленьком собственном доме. Он обладал приличным состоянием, был вполне безвредным, но эгоистичным. Он гордился своим поваром и винным погребом. Всегда хорошо одевался и был аккуратен до чрезвычайности. Я частенько играл с ним в шахматы.
Я собрался было бежать к нему навстречу, но меня опередили. Мимо меня проскользнул его старый слуга, Давид. Давид умер три года назад. Мистер Фотерджил тогда опасно заболел тифом, и слуга не отходил от ни днем, ни ночью. Старый джентльмен, насколько я слышал, во время болезни отличался раздражительностью и требовательностью сверх обычного. Когда же болезнь отступила, и он был на пути к выздоровлению, ею заразился Давид, слег и через три дня его не стало.
И вот теперь слуга, приблизившись к своему прежнему хозяину, прикоснулся к своей шапке и тихо сказал:
– Прошу прощения, сэр, но вам не разрешено войти.
– Не разрешено? Но почему, Давид?
– Мне и вправду очень жаль, сэр. Если бы мой ключ мог помочь вам, я бы с радостью его вам отдал; но, сэр, в вас слишком много черного барана. Вам поначалу следует от него избавиться.
– Я не понимаю, Давид…
– Извините, сэр, что мне приходится вам говорить это, но вы никогда никому не сделали ничего хорошего.
– Но разве я не платил тебе так, как было условлено?
– Да, сэр, конечно, сэр; но вы платили мне за те услуги, которые я оказывал вам.
– И я всегда давал деньги, когда ко мне обращались с просьбой о помощи…
– Да, это правда, сэр, но это потому, что к вам обращались, а вовсе не потому, что испытывали сочувствие к нуждающимся, к больным и страдающим.
– Уверен, я в жизни никому не сделал ничего плохого.
– Это правда сэр, как правда и то, что вы не сделали никому ничего хорошего. Еще раз прошу прощения, что мне приходится это говорить.
– Что ты имеешь в виду, Давид?.. Я не могу войти?
– Нет, сэр, у вас нет ключа.
– Но, черт побери, что мне делать? До каких пор мне околачиваться здесь, снаружи?
– Видите ли, сэр…
– В этой сырости, холоде и темноте?
– Вам ничто не поможет, мистер Фотерджил, до тех пор, пока…
– Пока что, Давид?
– Пока вы не станете матерью, сэр!
– Что?
– Близнецов, сэр.
– Проклятье, но это невозможно!
– Но это так, сэр. Пока вы не вскормите их.
– Я не могу этого сделать. Даже физически это невозможно.
– Но это должно быть сделано, сэр. Мне очень жаль, но другого пути нет. Салли Букер готовится разрешиться от бремени, и роды будут очень тяжелыми. Врач сомневается, что все окончится благополучно. Но если вы согласны войти в нее и стать матерью…
– И вскормить близнецов? О, Давид, мне понадобится мужество и решительность…
– Мне не хочется этого говорить, мистер Фотерджил, но мне вас жаль, если вы откажетесь.
– Неужели никакого другого пути нет?
– Нет, сэр.
– Но я не знаю, где она живет.
– Если вы окажете мне честь, сэр, и возьмете меня за руку, я отведу вас к ней.
– Это ужасно… Даже жестоко, по отношению к старому холостяку. Родить близнецов? Ужасно…
– Необходимо, сэр.
Я увидел, как Давид протянул руку своему бывшему хозяину, и повел его с кладбища, через улицу, в дом Сета Букера, сапожника.
Я был так заинтригован судьбой моего приятеля, и мне так хотелось увидеть результат, что я последовал за ними в дом сапожника. Тот находился в маленькой комнатке на первом этаже. Сет сидел возле огня, закрыв лицо руками, раскачиваясь и стеная.
– Ах, Боже мой! Моя дорогая! Что я буду без тебя делать? Ты самая лучшая женщина, которую я встречал на своем коротком жизненном пути.
Наверху раздался шум. Рядом с роженицей находились врач и акушерка. Сет поднял голову и прислушался. Затем бросился на колени перед столом, за которым прежде сидел, и стал молиться.
– О, Господь, сущий на небесах! Пожалей меня, пощади мою жену. Кто я без нее? Никто! Ведь я не умею даже пришить пуговиц к своей рубашке.
И в этот самый момент наверху раздался слабый писк, который, усиливаясь, перешел в крик. Сет поднял лицо; оно было залито слезами. В наступившей тишине послышался звук, похожий на щебетанье воробьев. Он поднялся на ноги, нетвердой походкой подошел к лестнице и облокотился на перила.
Из комнаты на втором этаже вышел врач, и принялся неторопливо спускаться по лестнице.
– Все хорошо, Букер, – сказал он. – Поздравляю – у вас два прекрасных мальчика.
– А моя Салли… моя жена?
– Она справилась. Я боялся за нее, но она справилась.
– Могу я к ней подняться?
– Не сейчас, минуты через две. Как только младенцев вымоют.
– Значит, моя жена в порядке?
– В полном, Букер; с рождением близнецов она как будто бы приобрела новую жизнь.
– Слава Богу! – губы Сета задрожали, лицо исказилось, он, казалось, вот-вот расплачется.
Наверху открылась дверь, показалась акушерка.
– Мистер Букер, вы можете войти. Ваша жена хочет увидеть вас. Поздравляю, у вас прекрасные близнецы.
Я последовал за Сетом и вошел в комнату роженицы. Скромно обставленную, с выбеленными стенами, безупречно чистую. Счастливая мать лежала в постели, ее бледное лицо покоилось на подушке, но в глазах светились невыразимые любовь и гордость.
– Поцелуй их, Букер, – сказала она, кивнув на две маленьких розовых головки, видневшиеся рядом с ней. Но муж сначала прикоснулся губами к ее лбу, и только потом поцеловал каждого ребенка.
– Ах, разве они не прелесть! – воскликнула акушерка.
Радость, любовь, какое-то возвышенное торжество – были написаны на лице матери; а глаза, смотревшие на детей, были глазами мистера Фотерджила. Никогда не видел я такой экспрессии в них, даже когда, за игрой в шахматы, он восклицал: «Шах и мат!»
Я знал, что последует дальше. День и ночь мать будет жить для своих близнецов; и с каждой каплей материнского молока, которым она будет
