В следующий раз очнулся, уже сидя на табурете. Кружка в руках парила. Сделал глоток, почти не чувствуя вкуса, и тут же шарахнуло по́том. По всем мышцам растеклась слабость, и ухнул озноб, ещё сильнее предыдущего, так что стало выкручивать суставы. Рома замычал не то от боли, не то от странной сладости, рас- тёкшейся по всему телу, стаскался в комнату, сдёрнул с кровати одеяло и вернулся, кутаясь в него.
В таком виде его и застала Ленка, вышедшая из ванной с мокрой головой, в мужских штанах и рубахе. Заправлялась на ходу. Мытьё ей пошло на пользу, теперь она пахла мылом и Роминым шампунем, лицо стало не таким одутловатым, ей можно было смотреть в глаза. Волосы у неё оказались стриженны коротко, по-мужски, и в отцовой одежде она выглядела весьма браво.
– Хорошо так, прямо не могу, – говорила, входя. Тут заметила Рому. – Ой, а ты чего такой? Холодно, что ли?
– Спать охота, – ответил Рома. Он сидел на табуретке, сжавшись, подтянув ноги, как на жёрдочке, и пытался укрыться с головой. Его колотило. – Там что найдёшь. В холодильнике. Ешь, ага? Я не буду.
– Да ладно. Ты не думай, я как-нибудь. Я не за этим. Что впустил – и на том спасибо. Мы ж негордые, по шёрстке погладил – и хорошо.
Рома прикрил глаза. Было холодно. Ленкин голос тёк как вода, но вода была морозная, жёсткая, от неё продирало кожу. Его передёрнуло так, что зашатался и очнулся снова.
– Ты чего хотела? Если важное что, говори. А лучше завтра – у меня голова болит.
– А, да это что, ничего такого-то, да, это же всё так… – забормотала она, отводя глаза и ковыряя пальцем скатерть. – Это подождёт, можно и потом, я так…
– Ложиться будешь, в комнате диван, – перебил её Рома. Слова давались с трудом. – Бельё… бельё я тебе сейчас дам. И одеяло. А вот с подушкой…
– Ой, да фиг с ней, я так, – затараторила она и принялась махать руками. – Мне вообще ничего, я и так могу. И без белья. Шубой прикроюсь.
– Ты эту свою шубу, – сморщился Рома, – выкинь на веранду, чтобы не воняла. А ещё лучше, вывеси за дверь. И больше не надевай.
– Да ты что, – опешила Ленка. – Совсем, что ли. Да я без неё куда? Хоть недолго ещё, а не май. Холодно так-то на улице.
– Не май, не май. – Рома закивал, лишь бы заткнулась. – У тебя что, другой одежды дома нет? Хватит ходить так-то, Лен.
– Хватит. – Она фыркнула и поджала губы. – Хватит – вот и не ходи. А мне не в чем. Я что, специально, что ли? Нету у меня. Вот ни шиша нету! И дома тоже. И вообще. Сказал, молодец такой: хватит. Как баба какая.
– Не вопи. И прекрати врать. У тебя есть дом. И мать. Что ты с матерью не живёшь?
– Не буду, – надулась она и отвернулась. – Нет у меня больше матери. Она меня того. Знать не хочет. Выгнала. Иди, говорит, под забором дохни, раз работать не хочешь. Вот как…
– А ты не хочешь? – удивился Рома.
– Я не хочу? Это я? Да я хоть куда, прямо сейчас. А ты думаешь, так это просто, с работой-то? Это, знаешь ли, вообще непросто. Это если бы…
– Помолчи. – Рома сморщился и сжал руками голову. – Давай всё утром, ладно?
– Да, конечно, меня можно. Меня можно и заткнуть, и выкинуть. Ленка – что? Ленка – собака. Ленка хуже собаки. Зимой под забором ночует и не охнет. Ленка – бомжиха. Что, думаешь, не знаю? Как смотрите на меня все, не знаю? Я, думаешь, тебя одного встречала? И из класса, и вообще. Все глядят как на тварь, плюнуть хочется. Ленка-бомжиха, ага. А у Ленки, может, душа? У Ленки, может, гордость ещё есть, ей побираться противно. Она под забором сдохнет, а побираться не пойдёт. У Ленки, может…
– Денег я тебе не дам, – сказал Рома глухо. – Пока пить не бросишь. Есть дам, одежду бери. А денег не дам. Пропьёшь.
– Да я, что ли, за деньгами? – Она казалась искренне оскорблённой. – Да подавись ты! Все вы: деньги, деньги. Кругом – деньги. А люди-то где? Люди? Жизнь человеческая, маленькая такая – вошь, да? Вошь?!
– Не ори, ну чего ты орёшь. – Рома сморщился и закрыл глаза руками. Одеяло упало, но он не почувствовал – холодно было что с ним, что без него. Свет резал глаза. – Ты чего от меня хочешь? Говори уже давай.
Она села напротив, надулась и молчала. Рома на неё не смотрел. Надо спать, думал, видя перед собой только пол, рисунок на линолеуме, он плыл, менялся в неверном свете. Рома уже не понимал, что видит, как это оказалось в его кухне – какие-то змеи, ящерицы, трава, всё шевелилось, двигалось, плескало в прибрежной тине, играло светом, взблёскивало, отражало лампочку. В голове мешалось, он что-то слышал, но уже не понимал что и не мог хорошо различить.
– Вытравиться мне надо, – сказала вдруг Ленка коротко и зло, и Рома её услышал. Услышал, но не понял. Попытался уловить смысл, как воду руками, но она прошла сквозь пальцы. – Вытравиться. По-другому нельзя. Петля по-другому. – Она обернулась и посмотрела умоляюще, стала говорить быстро, перебивая сама себя. – Ты же сможешь, весь город знает, ты людей словом лечишь, все говорят, ты не гляди, что я это я, а что мне делать теперь, только в петлю, я же не могу так, и чтобы был он, тоже не могу, куда мне с ним, в детдом его, а самой всё одно, потому что я так тоже не могу, я как представлю только, что он там, я так прямо хоть режь – не могу, понимаешь…
Она уже ревела, без воплей и всхлипов, только размахивая руками: то прикрывала ладонями глаза, то хваталась за грудь, то пыталась коснуться Ромы, но тут же отдёргивая руку, будто он был под током. Ревела и говорила. А Рома ничего не понимал, в его внутренней темноте плыли и вспыхивали разноцветные пятна с каждым её словом. Но надо было ей что-то сказать, надо было что-то для неё сделать, а то она не замолчит
