Тьфу.
Он остановился и ударил ближайшую березу в грудь. Запрещал же себе, запрещал брать её сюда. Таскать по этим улицам, мешать с этой памятью. Чтобы не являлась, не напоминала. Дьявол, пропасть! Зажмурился, сжал зубы. Но как же перешагнуть кусок жизни, что за здешним пределом остался? Всегда думал, что жалки и печальны люди, кому написано на роду жить и умереть на одном месте, кто врастает в землю, словно дерево, пускает корни, пьёт только свою воду и не знает другой. Как там говорят? A rolling stone gather no moss[1]? Вот этого-то мха он всегда и боялся, думал, вырваться, вдали найти пристанище, а если не пристанище, то кочевье. Катящимся камнем да перекатиполе быть лучше, чем деревом, надежным и крепкотелым.
Но вот, судьбы край, как говорил ати, – ветер загнал перекатиполе обратно. Туда, где корень некогда прорастал. И как теперь? Смириться, привыкнуть? Узнавать всё заново и забывать, как тут было прежде? Когда и ты ещё зеленел и рос, держась за родную землю, и не трепало тебя, не носило горячими ветрами по горячим её рукам, жарким её, распалённым её, распахнутым, нежным, желанным её рукам, о, Лилит, демон, нежный убийца. Всё там осталось, с тобою. И даже города этого, каким унёс его за океан, уже не существует – с тобою, с тобой он остался. Видишь ли это, довольна? И я не прирастаю здесь. Сухая ветка, перекатиполе. Что же ты, Алёша, спишь, черти бы тебя драли?! Потерял, что ищешь, как теперь вернёшься?
Он закрыл глаза, скрежеща зубами. Развернулся и пустился бегом, вылетел к Итильскому спуску и полетел вниз через дождь, к реке.
Вот она всегда была. Нас не было, нас не будет, а река есть. Там Лилит никогда не являлась. Избегала, боялась. Там кончалась её власть, он это твёрдо знал – первое время тем и спасался. Итиль отпугивала её, не- здешнюю и чужую.
Выскочил на набережную и остановился. Отдышался. Огляделся. Окинул её взглядом, чувствуя, как в душе теплеет.
Здравствуй, сестра.
Она не заметила его появления. Большая, медлительная, лежала, распахнутыми глазами смотрела в сырое, мглистое небо. Дождь умывал её влажное лицо – мелкий, еле заметный, он лепетал беззаботно, и река слушала, улыбаясь задумчиво и нежно, отвечала еле слышным, влажным пришёптыванием невидимых волн на песке. Слизывала дождинки с мокрых губ, открывала рот и пила. Рома улыбнулся. Она его не заметила. Как и никогда не замечала ничего, что было на её берегах. Мимо нас протекая, через нас протекая – она нас не видела, и ами была не права – нельзя говорить с рекою, можно только смотреть, можно только жить с нею, любить её, беречь. Ведь как ты будешь с ней говорить? Иной нужно познать язык, иное время и иное терпение, не человеческое – рыбье что ли. Впрочем, может, женщины его знают.
Ну и где же твои кони? Там, за рекою. Стоит нерадивый Алёша, смотрит за влажную пелену, слизывает воду с губ. Не плачет, чего ему плакать. Не молится даже. Просто стоит и терпит своим, человечьим терпением, потому что другого ему не дано. Ни рыбьего, ни речного. Дурак дураком, кнутик за поясом, трёт заспанную харю, глядит на реку и не знает, как теперь быть. Дождь стучит по войлочной итилитской шляпе.
– Что-то мне не нравится ваше настроение, Роман Никитич, – сказал вслух и умыл лицо, стёр вместе с дождём морок. Ополоснул ладонь в реке, стряхнул воду. Итиль его по-прежнему не замечала. – Все бредни происходят от голоду. Не пора ли нам пожрать, Роман Никитич?
Повернулся и потопал вверх по Итильскому спуску. Но не домой. Даже подумать о том, чтобы прийти сейчас домой, где ходит одинокий Гренобыч, было тошно.
– В «Ёлочку» надо идти, вот куда. Если где сейчас и можно пожрать, так только там. Причём на халяву. Правда, Роман Никитич?
Роман Никитич молча соглашался.
«Ёлочка» была типичным советским заведением для административных приёмов, устроенная по принципу театра – с гардеробом при входе. Однако там никого не оказалось – не то гардеробщика не держали, не то ушёл на кухню есть и пить за счёт заведения, смекнув, что новых гостей не будет, а старые ещё не скоро начнут расползаться.
Рома на это и рассчитывал.
Без суеты, с чувством собственного достоинства, словно был зван и просто опаздывает, он прошёл за стойку, снял мокрую куртку. После чего столь же спокойно двинулся к дверям в зал, остановился перед умывальником, вымыл руки. Посмотрел на себя в зеркало. Сделал непроницаемое лицо. Откинул со лба мокрые волосы. Ещё раз критично осмотрел себя. Остался собою доволен и пошёл к дверям, из-за которых пульсировала музыка в количестве децибел, какие позволяли арендованные в ДК колонки.
Другими словами, в зале было громко. И почти темно – плохо освещённым оставалась лишь ближняя часть, где углом стояли столы, а в центре были темнота, духота, запах алкоголя, мельтешение светомузыки и отупляюще громкие звуки.
На это Рома и рассчитывал.
Он прикрыл за собой дверь, подождал, пока привыкнут глаза, и осмотрелся. Людей было не сказать, чтобы много: стол накрыт на узкий корпоратив. Все уже поели и отжигали. Сытые, обтекаемые фигуры административных работников и руководства шоколадной фабрики, менеджеров в хороших костюмах, крупных, успешных в карьере кабинетных женщин и худеньких недавно пришедших, – всё это наполняло темноту движениями и голосами.
За столами было пусто. С одного только края сидела какая-то худенькая, наверное, первый раз на корпоративе и не знает ещё, что делать. Сидела, отодвинувшись от стола, закинув ногу на ногу, и смотрела на танцующих. Рома даже в темноте увидал, что была она в коротком, облипочкой платье, и ноги светились нейлоном. Красивые, впрочем, ноги. В метре от неё, в середине стола, сидели два мужика, уже хорошо набравшиеся, сидели, облокотившись друг на друга, сблизив по-братски одинаково круглые, с залысинами лбы, и, стараясь перекричать музыку, что-то друг другу втирали. Обрывки пьяного разговора долетали, как куски чего-то рыхлого и неопрятного.
Рома оглядел стол, выискивая, где остались чистые тарелки и побольше салата. Обычно такие бывают с краю. Нашлось на углу, недалеко от мужиков. Рома подвинул стул и сел. Положил салат, дотянулся до хлеба и мясной нарезки, рядом оказались нетронутые шпроты, стыдливо прикрытые веточкой петрушки. Принялся уминать всё сразу, стараясь, однако, не торопиться и не терять осанки. Он не лишний здесь, он просто опоздал. Или даже только
