Впрочем, не верил и Тёмыч.
– Жук ты, Ромчик. Умудрился бухнуть на халяву и меня не позвал. А ещё друг, – сказал он осуждающе. Особенно обиженным Тёмыч не выглядел, но нудеть собирался теперь весь день. Если не всю неделю. И ещё будет заставлять всё делать, что самому влом, и напоминать «Ёлочку». Рома хорошо изучил капризный Тёмычев характер. Но сейчас уже ничего не поделаешь. Он даже отвечать больше не стал.
– Лан, делать что надо?
– Вроде пока нет, – сказал Тёмыч, оглядев операторскую и бросив взгляд на пустую сцену. – А ты что, свалить собрался?
– Театр у меня.
– Какой ещё театр? – бросил Тёмыч в спину, как будто пытался задержать.
– Народный. Итилитский, – сказал Рома и вышел.
Он, собственно, и пришёл потому, что вспомнил про Любовь Петровну. Про то, что сегодня воскресенье, а значит, театр. Ещё вечером у него должно быть кино, но это почему-то его меньше тревожило. А вот неспокойная перед Любовью Петровной совесть напоминала о себе.
Подходя, ещё с лестницы услышал крики из-за стеклянной двери музея. На репетицию было не похоже. Даже если бы Любовь Петровна напрочь не поняла его текст – на что Рома всё ещё продолжал надеяться, – она бы не решилась ставить такие эмоциональные сцены.
Подошёл ближе, послушал. И сразу всё понял: ссорилась Любовь Петровна со своим Митей. Ссорилась прилюдно, что было особенно неприятно и стыдно. Рома почувствовал, как краснеет за неё. Первым порывом было уйти, но он его подавил. Послушал немного и вошёл.
– А я тебе говорю: не надо это никому! – кричал Митя, стоя напротив матери. Он выпучил глаза и был весь красный. – Ты посмотри на них: на кого ты свою жизнь угробила? Им это не-на-до. Ты можешь это понять?!
– Вот неправда, вот совсем даже не так, – по-детски сжавшись, упрямо оправдывалась Любовь Петровна. Она выглядела сейчас маленькой, но готова была стоять на своём до последнего. – Что делаю что-то неправильно, с этим я готова согласиться, но я ни за что не поверю… Рома! – Она заметила его и кинулась, как к спасителю.
Ему кровь бросилась в лицо – не то со стыда, не то непонятно с чего. Комната была полна, он это уже успел заметить, народу пришло гораздо больше, чем в прошлый раз, но все сидели у стены и с испугом смотрели на сцену между матерью и сыном. Один дядя Саша торчал как гвоздь, явно пытаясь что-то сказать, но давно подавился всеми словами и размахивал руками в немом бессилии.
– Рома, вот ты, ты скажи: ведь не может быть, чтобы итилитам… чтобы никому не было это нужно? Ведь это важно: традиция, язык, культура! Если всё уходит… если уйдёт… я… нет, я просто не могу себе такое представить!
– Любовь Петровна, что случилось? – спросил Рома, и снова испытал чувство стыда: разумеется, он всё понял, сразу понял, с первых слов, как вошёл, но почему-то не мог признаться, хотелось потянуть время, сыграть в дурочка.
– О, смотри-ка, народный представитель явился, – фыркнул Митя, глядя на него с нескрываемой неприязнью. – Национальное меньшинство. Не ждал, что притащишься.
Рома не стал отвечать. Любовь Петровна вцепилась ему в руку, и он чувствовал, что обязан что-то для неё сделать. Но что, непонятно. Потому что внутренне он был согласен именно с Митей: Любовь Петровна действительно угробила жизнь на борьбу с ветряными мельницами. Что уходит, остановить нельзя, он с этим сам давно смирился, а она вот никак. Может, мешало чувство долга перед давно покойным мужем, может… да какая разница! Роме неинтересно было гадать. Ему было ясно, что сейчас, вот прямо сейчас надо что-то сделать для этой пожилой женщины, которую он всё равно уважал. Жалел, да, но и уважал. А поэтому придётся стать на её сторону. В любом случае.
– Митя говорит… вот видишь, у нас сегодня собрались люди, – она суетливо обернулась на молчавшую публику. – Хотели начать разбирать пьесу, а выходит, что ничего не понимаем… Там много… тёмных мест. Хорошо, что ты пришёл, я так надеюсь, что ты объяснишь… а то там что-то выходит… такое нехорошее… я не знаю, Ром, правда. – Она смущённо подняла на него глаза. Рома почувствовал, как кровь хлынула к лицу – и от взгляда её, и от испуга – а вдруг догадается? Но нет, похоже, ещё не догадалась, или не позволяла себе догадаться. – А Митя… он, понимаешь, стал говорить, что это всё равно никому не надо. И затея сама по себе плохая. Но почему, почему плохая? – Она говорила уже сыну, опираясь на Ромину руку, будто находя в этой опоре сил. Голос её постепенно креп. – Почему же плохая? Вот и государство вспомнило о национальных меньшинствах, у нас год, целый год национальных культур. Значит, ты не прав, значит, это надо.
– Государство! – Митя фыркнул, сложив руки на груди. – Вот ежели бы вы, маменька, деньгу умели через это делать, тогда бы я вас всеми руками поддержал, – ломаясь, сказал он. – А так – чего?
Рома поморщился от его наигранности, и в этот момент их взгляды встретились. Оба тут же поняли, что понимают друг друга. Что даже согласны друг с другом. Но стоят сейчас по разные стороны барьеров именно из-за Любови Петровны. «Ну что ты делаешь, пожалей её», – показал Рома, на что Митя отреагировал моментально:
– Да делайте что хотите! – взвился он. – Я что, против? Я же только для тебя добра хочу! Для тебя! – Он тыкал в мать пальцем. – Потом не говори: ах, как я устала, ах, какие все неблагодарные, ах, не понимают! Я это всё детство слышал. На-до-е-ло! – произнёс раздельно, потрясая пальцем на каждом слоге. – Сама же потом бежишь и жалуешься. Я как лучше хотел, в кои-то веки открыть тебе глаза. Нет – и не надо! Возись со своим театром, со своим меньшинством. Вон он, меньшинство, одна штука. Можешь ему в рот смотреть. Но ко мне потом не приходи, поняла. И участвовать в этом я не собираюсь! Только время тратить!
С этой отповедью он и вышел.
В комнате сразу на удивление стало легче дышать.
– Любовь Петровна, Любовь… – словно преодолев свой страх, кинулся к ней дядя Саша. – Не слушайте, Любовь Петровна. Всё не так, всё совсем нет, я хочу сказать, всё если делать, начинать если, надо посмотреть, как оно на самом, я хочу…
– Погоди, дай человеку сесть, – сказал Рома. Он с тревогой смотрел на Любовь Петровну. С уходом Мити она вся будто уменьшилась ростом, сжалась и совсем повисла на его руке, словно не
