Он отключил газ. Прошёлся по всему дому и показал, как включать свет. Сто раз корил себя за то, что не вставил за неделю стекло в окно, первый же этаж – заходи кто хошь. Но больше всего он боялся не за неё, он помнил, что она сможет за себя постоять, – он боялся, что ей станет скучно и она уйдёт. Он вернётся вечером, а её нет, и где искать – совершенно неизвестно. Одна эта мысль выводила его из себя, делала беспомощным и потерянным, так что он снова принимался бегать по дому, показывая ей всё и рассказывая, и пытался придумать, чем бы занять её на день.
Гостья внимательно слушала, следуя за ним, смотрела серьёзно. Она не пыталась его успокоить, заверить, что всё будет хорошо и переживать не из-за чего, а как будто верила ему – если нервничает, значит, есть причина. В её глазах было столько доверия, что Рома не мог в них смотреть.
Наконец надо было уходить. Он остановился в дверях и посмотрел на неё.
– Всё будет хорошо, – сказал, браво улыбаясь, хотя на душе скреблись кошки. Она поглядела прямо, и он понял, что всё это время волнуется не за неё – за себя. Потому что это он покидал тот сложившийся за неделю уютный, утробный мир, в котором ему ничего не угрожало. Для неё же ничего не менялось. – Помнишь, как я объяснял: смотри на часы. Когда стрелка останавливается на семи, я прихожу. Поняла? Запомнила?
Он мучительно учился говорить на её языке. Переводить будущее в настоящее, чтобы ей было понятно. Она кивнула. В коридор вышел Гренобыч, подняв хвост, отёрся о её ногу и сел.
– Кот, под твою ответственность, – кинул ему Рома. – Смотри, чтобы всё… ну, хорошо, короче.
Гренобыч вздохнул и отвернулся. Кажется, он считал Рому истеричкой. Но Роме было сейчас всё равно. Он нажал на ручку двери и снова обернулся. Что бы он сейчас сделал, чтобы никуда не уходить!
– Всё – будет? – хорошо? – сказала она неуверенно, будто проверяя каждое слово, которое ничего для неё не значило.
Он улыбнулся и кивнул. Тёплая нежность омыла сердце.
Только не рассказывай. Никому. Никогда.
Да он и не собирался. Такого всё равно не расскажешь.
Нажал на ручку и вышел из дома – впервые за целую неделю.
Первое, что его поразило, – это запахи. Пахло сильно, резко и всем подряд. И он с удивлением понял, что это не на улице что-то произошло, отчего вдруг так сильно воняет, это он стал узнавать запахи, отличать их один от другого. Ничем необычным не пахло: вот здесь завял и подгнивает у корня лопух, на углу дома пролили машинную жидкость – несёт тяжело, с призвуками железа и серы. У соседей варили мясной бульон, пахнет даже здесь, а в киоск на углу привезли каких-то печенек – Рома учуял это и понял, что грохнется сейчас в обморок: он же неделю ничего не ел, не считая вчерашней яичницы.
Добежал до киоска рысью, склонился к окошку.
– Печенье свежее какое есть? Овсяное? – добавил, потому что возле киоска сомнения не оставалось: да, именно овсяное.
Продавщица с удивлением подняла на него глаза. Она знала его, как и всех в их закутке, но как её зовут, он никогда не спрашивал, и она его тоже.
– Видел, что ли? Полчаса как приехало. Сколько тебе? Килограмм?
– Нет, давайте вон тот пакет. И сыру ещё. Ага, костромского. Что ещё есть? Попить чего-нибудь.
– Пива?
– Нет, попить. Вон, минералку дайте.
Продавщица выставила всё на прилавок и, пока он дрожащими руками расплачивался и забирал своё богатство, смотрела с неприязненным любопытством и высокомерной ухмылкой.
– Что-то не видно тебя давно. Или уезжал?
– Дела были, дела, – бросил Рома суетливо, пятясь и мечтая только о печенье с сыром.
– Знаем мы эти ваши дела. Начнёте заливать зенки – вот и все дела, – презрительно скривилась она, закрывая окошко.
У Ромы даже голод отшибло. Он остановился и обернулся на киоск. Нет, сказать она это не могла. Точнее, он бы уже не мог это услышать. Она это подумала, подумала в последний момент, и он это заметил.
Вот почему она на него так глядела, вот что померещилось ей в его недельном отсутствии, в алчущем виде, зверском голоде и дрожащих руках.
Его шарахнуло ненавистью. Она ударила по нервам так, что потемнело в глазах. Какое право она, эта тётка, которая безвылазно сидит в своей коробке, заставленной дешёвой жратвой, которую он в лицо-то почти не видит в узком окошке и вряд ли узнает на улице, которая ничего не знает про него, про его жизнь, не понимает и даже не интересуется, – какое имеет право она судить о нём?
Он швырнул продукты на землю, обогнул киоск и с размаху шарахнул дверь ногой. Раздался неприятный металлическим скрежет, похоже, он сорвал щеколду, дверь подалась. Из киоска пахнул сильно, прело – прокисшей обувью и мокрыми ногами. Тётка сидела на стуле, в горах коробок и при его появлении коротко вскрикнула. На лице её отразился ужас, Рома увидел, что лица у неё, в сущности, нет – набор масок, которые она привыкла менять по ситуации, а вот сейчас от настоящего испуга маски сломались, и проступало из-под них что-то белое, неопределённое, как тесто – её настоящее лицо.
Он понял, что сейчас убьёт её. Что если только тронет её, то непременно убьёт – жизни в этом рыхлом, дряблом, дурно пахнущем и больном теле было мало, и она бы вышла вся, стоило только нажать, вытекла бы, как из гнилого бурдюка. Но зачем? – успел подумать он с отвращением и остановил себя.
Гнева в нём было столько, что он ещё рвался наружу. Пришлось всей силой воли навалиться на него, закрыть глаза, чтобы не видеть тётки, сжать зубы. Так, сквозь сжатые, выдавил:
– Ещё раз. Подумаешь. Дурно. О ком угодно. Убью. Не смей, поняла! – Он всё-таки открыл глаза и выпустил голос. – Никогда и ни про кого! Ты ничего ни о ком не знаешь! Ни о ком. Ничего! И судить. Судишь. Не ты!
Воздуха не хватило, закончил высокой визгливой нотой, от которой сам же стал приходить в себя. Бледная маска перед его глазами постепенно расплывалась, на ней проступали серые пятна, исчезали в белом тесте маленькие, перепуганные глаза. Рома стал выталкивать себя из киоска, будто выводить за руку. Наконец вышел,
