Я умудрилась влить в себя чай и перестала стучать зубами. Сидела и смотрела, как входят и выходят люди – в «Борзой моднице» я занималась тем же самым. Вошли несколько женщин, одна с младенцем. Ужасно измученные и вдобавок напуганные. Женщины из «СанктОпеки» подошли, поздоровались, сказали: «Вы здесь, вы пришли, уже все хорошо», – и галаадские женщины заплакали. Я тогда подумала: а чего плакать-то, радоваться надо, вы же выбрались. Но после всего, что с тех пор со мной случилось, я их понимаю. Держишь в себе, что надо держать, пока не переживешь худшее. А вот потом, когда спасена, проливаешь все слезы, на которые прежде не было времени.
Женщины роняли слова – обрывочно, задыхаясь:
Если скажут, что мне надо возвращаться…Мне пришлось оставить сына, а нельзя как-то…Я потеряла ребенка. Никого не было…Распорядительницы совали им платки. Говорили всякое успокоительное – крепитесь, например. Старались, как лучше. Но когда говоришь человеку, чтобы он крепился, для него это порой ужасный груз. Это я тоже с тех пор поняла.
Прошел где-то час, и Ада вернулась.
– Ты еще жива, – сказала она.
Если шутка, то неудачная. Я только вылупилась на нее.
– Шотландку на фиг.
– Что? – переспросила я. Она все равно что на иностранном языке говорила.
– Я понимаю, что тебе трудно, – сказала она, – но сейчас у нас нет времени, шевелиться надо очень быстро. Не хочу сеять панику, но все непросто. Давай-ка поищем другую одежду.
Она взяла меня за локоть и выдернула из кресла; удивительно, до чего она оказалась сильная.
Мы прошли мимо всех женщин в заднюю комнату, где стояли стол с футболками и свитерами и пара напольных вешалок с плечиками. Кое-какие вещи я узнавала: вот куда отправлялись все благотворительные пожертвования из «Борзой модницы».
– Выбери то, что в реальной жизни ни за что не наденешь, – сказала Ада. – Надо выглядеть совершенно другим человеком.
Я нашла черную футболку с белым черепом и пару легинсов, тоже черных с белыми черепами. Добавила высокие кеды, черно-белые, и носки какие-то. Все бывшее в употреблении. Думала я про вшей и клопов: Мелани, когда ей впаривали вещи, всегда спрашивала, постираны ли они. В лавке один раз завелись клопы – это был кошмар.
– Я отвернусь, – сказала Ада.
Примерочной не было. Я выбралась из школьной формы и натянула свою новую бывшую в употреблении одежду. Каждое движение как будто замедленное. «А вдруг Ада меня похищает?» – одурело подумала я. Похищает. Это случается с девочками, которых увозят тайком и делают секс-рабынями – нам в школе рассказывали. Но таких, как я, не похищают – разве что мужчины, которые прикидываются риелторами, а потом держат девочек под замком в подвалах. Иногда таким мужчинам помогают женщины. Может, Ада из этих? Вдруг это все вранье, что Нила и Мелани взорвали? А сейчас они оба в истерике, потому что я куда-то провалилась. Звонят в школу или даже в полицию, хоть и считают, что от этих толку чуть.
Ада так и стояла ко мне спиной, но я чуяла: стоит лишь подумать о побеге – в боковую дверь Дома собраний, к примеру, – и Ада мигом поймет. И к тому же, ладно, убегу я – а куда? Хотела я только домой, но, если Ада не врет, домой нельзя. И вообще, если Ада не врет, тогда там и не дом уже никакой, потому что там нет ни Мелани, ни Нила. Что я буду делать в пустом доме в полном одиночестве?
– Я готова, – сказала я.
Ада развернулась.
– Неплохо, – сказала она.
Сняла черную куртку, запихала в пакет, надела зеленую с вешалки. Заколола волосы повыше и нацепила солнечные очки.
– Распусти, – велела она мне, и я стянула резинку, встряхнула волосами.
Мне она тоже нашла солнечные очки: оранжевые, зеркальные. Протянула губную помаду, и я нарисовала себе новый красный рот.
– Изобрази хулиганку, – сказала она.
Я не умела, но постаралась. Насупилась и надула губы, измазанные красным воском.
– Ну вот, – сказала Ада. – И не подумаешь. Нашей тайны мы не выдадим.
В чем наша тайна? Что официально я больше не существую? Что-то в этом духе.
22Мы залезли в серый фургон и некоторое время ехали – Ада очень внимательно вглядывалась в машины позади нас. Потом мы попетляли по лабиринту переулков и свернули к большому старому особняку из песчаника. В полукруге, где раньше, наверное, была клумба и среди нестриженой травы и одуванчиков до сих пор торчали тюльпаны, стояла табличка с картинкой многоквартирного дома.
– А мы где? – спросила я.
– В Паркдейле.
Я в Паркдейле никогда не бывала, но слышала про него: наши школьные торчки считали, что Паркдейл крутой – они так говорили про обветшавшие районы, которые теперь облагораживались. Тут завелась пара модных ночных клубов – самое оно, если охота врать, сколько тебе лет.
Особняк стоял на большом загаженном участке с парой громадных деревьев. Палую листву давно не убирали; из перегнойных заносов выглядывали сиротливые пластмасски, красные и серебристые.
Ада зашагала к дому; оглянулась на меня – мол, идешь?
– Ты как? – спросила она.
– Нормально.
Меня немножко вело. Следом за ней я шагала ухабистыми плитами – дорожка была, словно губчатая, казалось, что нога вот-вот провалится. Мир больше не был прочен и надежен – он стал пористым и обманчивым. Исчезнуть может что угодно. И при этом все вокруг было очень четкое. Как на сюрреалистических картинах, которые мы в школе изучали. Подтаявшие часы в пустыне, твердые, но нереальные.
На парадное крыльцо вели громадные каменные ступени. Крыльцо обнимала рама арки, на камне резьба – кельтские буквы, на старых зданиях в Торонто иногда такое встречается, – «КАРНАРВОН», а вокруг каменные листья и лица эльфов; задумывались, наверное, озорными, но мне привиделось, что они злобные. Мне в тот момент все виделось злобным.
На крыльце пахло кошачьей мочой. Дверь была широкая и тяжелая, утыканная черными шляпками гвоздей. Над дверью потрудились граффитчики, вооруженные красной краской: заостренные буквы, как у них обычно, и еще одно слово, отчетливее – возможно, «БЛЕВ».
На вид дверь была трущобная, но открывалась магнитным ключом. Внутри обнаружился старый бордовый ковер в прихожей, а вверх завивался широкий лестничный марш с красивыми резными перилами.
– Тут одно время был пансион, – сказала Ада. – А сейчас меблированные квартиры.
– А изначально что было?
Я привалилась к стене.
– Летний дом, – сказала Ада. – Богачи. Давай-ка наверх, тебе надо прилечь.
– «Карнарвон» – это что?
Взбираться по лестнице мне не очень хорошо удавалось.
– Это в Уэльсе, – сказала Ада. – Кого-то, видимо, ностальгия заела. – Она взяла меня под руку. – Ну-ка давай, считаем ступени.
«Домой», – подумала я. Вот-вот опять захлюпаю. Я постаралась сдержаться.
Лестницу мы одолели. Наверху – еще одна тяжелая дверь, еще один магнитный ключ. За дверью гостиная: диван, и два мягких кресла, и кофейный столик, и большой стол.
– Там для тебя спальня, – сказала Ада, но меня не тянуло срочно пойти посмотреть.
Я рухнула на диван. Силы внезапно иссякли; я подозревала, что встать уже не смогу.
– Ты опять дрожишь, – сказала Ада. – Я выключу кондиционер.
Из одной спальни она принесла пуховое одеяло – новое, белое.
В комнате все было реальнее некуда. Какое-то растение в горшке на столе – может, и пластиковое: листья блестящие, будто резиновые. На стенах розовые обои, а на них силуэты деревьев, темнее фона. Дырки от гвоздей там, где раньше, наверное, висели картины. Все детали такие яркие, что почти сияют, словно их подсвечивают сзади.
Я закрыла глаза, чтобы свет выключился. Видимо, задремала, потому что внезапно настал вечер и Ада включила плоский телевизор. Для меня, я думаю – показать, что она не врала, – но это было жестоко. Руины «Борзой модницы» – окна
