— С-с-с-сведаем, с-с-сведаем, у Годуновых и спросим… На своих станках пытошных грех не беседовать…
Василий Голицын приказал вскрыть в Архангельском храме гробницу Борисову. Чудовища богатыри Молчанов и Шерефединов выволокли, нещадно стуча по ступеням и шаря по паперти, из полумрака усыпального собора на свет беломраморный саркофаг. Ни Голицын, ни князь Мосальский, не видавшие от прошлого года Бориса-царя, в потемневших спокойных чертах мертвеца не узнали прежнего болезного, мнительно-напряженного самодержца, — действительно, видимо, выкопали они двойника. Только Арслан Шерефединов, обнаружив, что непомутневшие кольца с сапфирами и эсонитами не сходят ни с одного пальца покойного, отгадал — все-таки это Годунов. Воспользовавшись узким кинжалом, даром Батыя своему предку, Арслан получил сапфиры вместе с перстами. Приведенные на опознание мертвого живые князья и бояре более ради своей безопасности, чем для порядка или уплаты долгов, попхали тоже ногами ссохшееся тело в шелковой ризе. Наконец Голицын распорядился убрать с Соборной площади останки беззащитного инока. Бориса зарыли вне стен бедного кладбища Варсонофиева монастыря.
Корифеи московские поняли — следователи Дмитрия не шутят. В тот же вечер в их честь на Боровицком холме был дан пир. Когда думные князья убедились, что наместники добреют, добрав, — начали подбираться с вопросами: а разве плохо они угощали гостей, разве не заперли всех Годуновых в старом их тереме, разве не пхали тленного Бориса?
Дьяк Сутупов, самый тверезый, налегая на княжьи похлебки, охотился на рябчиков — гонял в лапше и каштанах вырезанную соколом ложку, но даже у Сутупова сокол все время тонул, ныряя из жирной горсти. Только поймав себе курицу, всеми зубами укусив, дьяк смог ответить спокойно:
— А потому что кого-нибудь надо казнить. А то Димитрий Иванович пока только миловал. Вот, а теперь надо казнить, — гневно чавкал Сутупов. — А то что же это будет за страна, за государство хреновое! — разжевывал дьяк перед князьями твердые сокровенные убеждения.
— Богдан Иванович, кровиночка наша, — лебезил князь Кривоборский, евший уже с одного блюда с Сутуповым, — да хошь, своими руками кутенка Борискина, Фетку, удавим — царька в отца беззаконного! Семя Годуновых в муку изотрем, лишь бы сторожевые львы батюшки нашего боле в нас не сумлевались.
— Не, не велено. Надо царя обождать, — усомнился Сутупов.
— Э, слушай, Багдан-джан! — влез батыр Шерефединов. — Бачка-гасударь обрадуется! Эта ж нэ кровная месть. И я пайду душить! Бачка скажет — кунаки, детушки!
И Арслан сжал в коротких, пылающих камешками пальцах чеканный кубок-потир, шейка потира размялась как глиняная — бронзовый кубок поник, уронил удалую, хрустальным медом омытую чашку.
Узнав о перевороте, дворцовые сидельцы под Серпуховом присягнули все-таки Дмитрию и, волнуясь за московские свои подворья, отпросились домой. На Семик, праздник расцветшей растительности, невеликое пестрое войско царевича переправилось через Оку — день стоял жаркий, Дмитрий нагишом первый вошел в ясную воду: взялся на спор переплыть реку.
— Гай Юлий, римский будущий цесарь, одолевает свой Рубикон! — провозглашал Ян Бучинский, стоя в подстраховывающем челноке.
— Кого рубить? — не поняли братья Ляпуновы, подвозившие пищали к парому.
Отрепьев, сделав из гибкого тела круг, круто катнулся вглубь, только крепкие пятки, ударив, смешали границу сред — в брызгах пропали. Работающие и начальствующие на переправе — в челноках, стругах и на плотах — замерли, вытянув шеи, подсчитывая восхищенно мгновения.
Прошла, наверно, минута — Дмитрий не появлялся. Бучинский, вдруг бешено заругавшись, раздавая «лещи» воинам в лодке, велел куда-то грести. Сам, свесившись с носа, словно выпивал взором Оку. Берег как задохнулся: Ляпуновы, перекрестясь, начали заряжать потихоньку арматы… И тут государь вынырнул — коричневый мячик заплясал вдалеке, — видимо, на середине реки. Не слыша страшного рева и праздника на берегу (вошла в уши вода), Отрепьев лег на спину. Крутя плечами поочередно, неспешно плыл, рассматривая нерукотворные облака.
Хорошо было так плыть, учиться небу и солнцу, как в теплом детстве, когда кажется: в любую сторону ступай — и покоришь русский мир. Хорошо смотреть из воды прямо вверх, в синеву юга лет, представлять, что вокруг голубая, вспомнившаяся Яну Италия. Или: померанцевые рощи, смоквы и оливы — уже вдали, сзади, где легионы, кентурии Дмитрия только садятся в триремы, впереди же — Рим, русский Рим, Третий. Четвертому не бывать.
— Го-су-дарь! Го-су-дарь! — болезновал за Отрепьева дальний оставшийся берег.
— И раз, и раз! Ну, Димитр, еще десять сажен! — ликовал Ян в обгоняющем пловца челноке.
Пошатываясь, царевич вышел на левый берег, присел на валун. Рядом поднялся с песка человек, брякнула на поясе сабелька.
— Кто таков? — глянул Отрепьев забывшими все цвета от прямых лучей солнца крапинками-зрачками.
— Да из наряда наместников, только с Москвы. Осипов я Володимир…
— А, Володя… Сейчас из Москвы? Что там?
Гонец нагнулся к арчаку и влажному чалдару, только что снятым с мыльного коня, выхватил запеченную в сургуче трубочку грамоты.
— Ян, возьми, почитай — я сырой, — попросил Дмитрий, принимая у друга одежды.
«Здравствуй на тьму лет великий царь земель Владимирской, Московской, Угорской, Новгородской, Бабаевской, Тотьмской…»
— Суть, суть гони, — перебил Дмитрий, обычно выслушивающий полностью свой державный титл. Принимая приветствия самых разных людей, государь каждый раз узнавал о составе подвластных земель что-то новое. Но сейчас говорила Москва, Отрепьев спешил ухватить новости.
— Так… «Стольный град с боляры, дьяки, игумны, гостиные сотни, стрельцы, всяк человечий чин и бесчинство подчинен твоей царственной воле — либо грозе, либо милости. Ондрюшка токмо Корела, донцкой отоман, с перва дни на Москве, изгнав всех от себя, сам впал в одно медово подземелие, без прерыва пиет и без слов гудит песнь, а теперь просит звать в подземелье к нему литовска князя Острожского и Михайлу Глебовича Салтыкова — он-де им передумал сказать, велика ли рать с Дону идет пособить Твоей Милости. Но ежели кто-то к донцу и приходит в подвал, Ондрюшка бьет того смертным убоем, изгоняет и вновь пиет».
— Ясно уже, — вновь перебил, резко фыркнув, Отрепьев, — ябедам Мосальскому да Сутупову против лучшего из генералов хотца меня назлить. Мечтайте, тыловые крысята, завистники. Дальше, Янек, суть, суть гони.
— Так… Экий ты торопец, Димитр, право… — искал Бучинский, распластав грамотку на прямых руках. — О, вот, смотри: «…народ плачет об отравившихся…» — это читать? «…Но ты узнай, государь, не в грибах дело: первые люди Руси, князья, дабы унять над собою такое последствие и заслужить малой службишкой вины перед царем прирожденным, тайком вошли