На земле – восемь мертвых тел. Семь – дважды мертвых и восьмое – Зиночкино тело, в разодранной красной куртке, с обглоданной до локтя рукой, с перегрызенным горлом.
Лёва сглатывает слюну и поднимает глаза. Вот они, его друзья, стоят рядом.
Ника всхлипывает; Гоша придерживает на весу правую руку, закусив губу, пытаясь ничем не выдать, что ему больно; Марина, вся в крови и слизи, все еще сжимает «Хирошингу».
Она убила шестерых зомби, седьмого застрелил Фёдор.
Появись Фёдор на пять минут раньше, думает Лёва, Зиночка была бы жива.
Если бы я не оставлял Марину одну. Если бы не отпустил Гошу с Никой на вышку. Если бы не заговорил с Фёдором о шаманах. Если бы лучше запомнил карту с диска Гошиной мамы. Если бы вообще не стал читать этот диск!
Если бы бегал быстрее… Хотя бы это, думает Лёва. Если бы я успел к пистолетам первым, Зиночка была бы жива.
– А Зиночка… она точно уже мертвая? – спрашивает дрожащим голосом Ника.
– Не совсем, – говорит Фёдор, – сейчас она, как мы это называем, в мытарном мире.
Промежуточном, переводит про себя Лёва.
– Мертвой она будет через полчаса, так что у нас еще есть время.
– Время для чего? – спрашивает Ника, но Лёва понимает: слишком много раз он читал, что происходит с людьми, которых загрызли упыри.
Фёдор протягивает Марине руку:
– Дай-ка пистолет, голуба. Не для тебя это работа… все ж таки училка твоя.
Марина качает головой. Серебряные пистолеты словно приросли к ее рукам. Легко взять – трудно выпустить, вспоминает Лёва слова Арда Алурина.
– Нет, нет, – кричит Ника, – не делайте этого! Может, можно чем-нибудь помочь… как-нибудь по-другому!
– Можно и по-другому, – говорит Фёдор, – из ружья можно или кол вбить.
– Не трогайте ее! – и Ника бросается к изуродованному телу Зиночки. – Она Марину спасла! Она сама уйти хотела! Из-за Димы этого проклятого! Она, она… не делайте этого!
Не из-за Димы, хочет сказать Лёва, из-за меня. Это я не успел вовремя.
Ника все еще кричит, но Гоша подходит к ней и обнимает за плечи:
– Послушай, – говорит он, – ты же знаешь: нам в школе сто раз рассказывали, и в кино мы видели, и в книжках читали… иначе нельзя. Если упырь укусил, лучшее средство – серебряная пуля в голову. Ты не переживай: может, там, после смерти мертвых – за границей Заграничья, – может, там еще одна жизнь, дважды мертвая жизнь. И она прекрасная совсем, лучше нашей, лучше мертвой. И там у Зиночки все будет хорошо, она будет счастлива там, все будут любить ее, и она сама будет совсем новой, смелой, сильной – такой, что сможет защитить тех, кто любит ее, ну, если там понадобится защищать кого-нибудь, в том, дважды мертвом мире.
И Ника перестает плакать, поднимает глаза, смотрит на Гошу и говорит:
– Тогда я сама, – а потом протягивает руку Марине, и та бережно, даже нежно, кладет ей в ладонь серебристый пистолет.
Пока Фёдор и Ника пытаются наложить лубок на сломанную Гошину руку, Лёва подходит к Марине. Она переоделась в чистое, кое-как вытерла лицо старой рубашкой и теперь стоит, не зная, куда деть окровавленный комок.
– Давай сожжем, от греха подальше, – предлагает Лёва.
На мгновение огонь окрашивается зеленым, выхлоп черного дыма взлетает к небу.
– Ты как? – спрашивает Лёва.
– Я нормально, – отвечает Марина, но голос у нее дрожит, а лицо такое бледное, что Лёва словно впервые видит, какие у Марины голубые глаза. Как проблеск неба среди облаков.
И вдруг Лёве становится неважно – быстро ли он бежал, мог ли он спасти Зиночку, что за всю свою жизнь он сделал не так. Лёва смотрит в голубые Маринины глаза и говорит:
– Ты ведь нас всех спасла, ты понимаешь?
Марина качает головой.
– Я очень испугалась, – говорит она.
Они заходят в ближайший барак, в первую же открытую дверь, в сумрак длинной полуразвалившейся избы. Марина садится на корточки, прислоняется к стене, и даже в полутьме Лёва видит, что ее трясет.
– Я очень испугалась, – повторяет она, – гораздо больше, чем там, в доме. Мы тогда были все вместе, и я…
– Ты была главная, – говорит Лёва.
– Ну да, главная, – усмехается Марина, – приказы раздавала, чтобы самой не бояться. Тоже мне – главная! Скажи еще – старшая! Помнишь, как я на Зиночку сегодня наорала?
Маринин голос снова дрожит.
– Я думаю, она тебя простила, – говорит Лёва, а сам думает: не могу же я сказать: Какая ты была при этом красивая! – хотя это и правда.
– Не знаю, – отвечает Марина, – вон Ника считает, она просто хотела уйти, не быть больше живой. Из-за ДэДэ. Подумать только… Представляешь, она любила ДэДэ, а мне жизнь спасла. Жизнь спасла – а я ее презирала. Знаешь, как стыдно!
Лёва тоже опускается на корточки. В полутьме кажется: Маринины руки светятся каким-то матовым сиянием. Может, это потому, что она сейчас такая бледная?
– Ты знаешь, я сначала почти не испугалась, – вдруг говорит Марина. – Ну, заорала от неожиданности, побежала, думаю еще – сейчас вон ту палку подберу, буду отбиваться, до рюкзака добегу, пистолеты возьму… Если бы эти из-за угла не выскочили, я бы успела, точно. Я же хорошо бегаю!
– А я – нет, – говорит Лёва, – я вот не успел.
– Ты просто был далеко, – возражает Марина, – тут никто бы не успел, даже Гоша.
– Если бы Фёдор вернулся чуть раньше, все было бы по-другому, – говорит Лёва.
– Или если бы Гоша с Никой не полезли на вышку. Или если бы я осталась у костра. Или если бы бежала быстрей.
– Ты бежала как могла, – говорит Лёва. – Главное – ты не испугалась.
– Это я сначала не испугалась, – говорит Марина, – а потом про Майка вспомнила.
– Почему – про Майка? – удивляется Лёва.
– Ну да, ты же не знаешь… Он мне в доме, в последний раз, в любви признался. Когда мы стояли там, в темноте, никто нас не видел. Он меня вроде как обнял и потом поцеловал. Сказал, что я самая красивая и все такое.
Лёве неприятно это слышать. Майк же мертвый – хороший мертвый, но все равно… Как он мог поцеловать Марину? Как Марина могла с ним целоваться?
Целоваться с мертвым – это все равно что самой стать мертвой на время.
– А ты? – спрашивает он.
– А что я? – отвечает Марина. – Я никогда не целовалась раньше… с девочками в шутку в летнем лагере не считается ведь, да? Ну… я тоже поцеловалась.
– И больше вы не виделись?
– А как бы мы увиделись? Он мне, знаешь, что сказал, когда прощался? Что мертвым нельзя любить живых – потому что у мертвых нет времени. Я вырасту, а он навсегда останется пятнадцатилетним.
– Ну да, в самом деле, – потерянно кивает Лёва, – я не подумал даже.
– И, знаешь, сегодня, когда я от этих бежала… я вдруг это все вспомнила. Подумала, что, если не убегу, тоже останусь навсегда вот такой,
