– Без тебя он бы про Заграничье ни в жизнь не догадался, – говорит Ника. – Хорошо еще, ты про Орлока сказать не успел…
– Ты, Ника, все-таки зря его так, – говорит Лёва. – Он же хочет как лучше. И к Гоше нормально относится, сразу видно.
– Тебе легко говорить, – отвечает Ника, – а я с ним целый год училась. Знаешь, какая он сволочь?
– Знаю, знаю, – отвечает Лёва, – но, может, он изменился?
– Такие не меняются, – говорит Ника.
– Почему? – говорит Марина. – Мы же меняемся? Почему Вадику не измениться?
– Да я вообще считаю, – отвечает Ника, – что трепаться надо меньше. Мало ли кто нас услышит?
Нас услышит, думает Лёва. А месяц назад казалось: нет уже больше нас, все разбежались. Но как пришла беда – они снова вместе.
Эх, еще бы Гоша был здесь – совсем было бы хорошо!
– Кому надо нас слушать? – говорит Марина. – Я, кстати, дядю Колю спросила про телефон – правда ли, что всех слушают.
– И что? – спрашивает Лёва.
– Они специально такие слухи распространяют, чтобы народ лишнего не болтал. Нет, мол, у них столько людей, чтобы всех прослушивать.
Ника пожимает плечами:
– Я бы на его месте так же ответила. Кто ж сознается?
– Может, есть какая-нибудь мертвая техника, – говорит Лёва, – чтобы компьютер слушал и какие-нибудь слова выделял…
– Тссс, – Марина прижимает палец к губам, – никому не говори, а то в самом деле такое придумают!
Они подходят к метро, Марина ищет в кармане пять копеек, Лёва смотрит на нее и думает: у нас все должно получиться. Теперь, когда мы снова вместе, мы справимся. И Марина снова будет наш проводник, как в прежние дни, как в том фильме из киноклуба: опасное путешествие и неведомые края, маленький отряд и смелая девушка во главе.
– Ну, пока, – говорит Марина, – завтра созвонимся.
– Пока, – кивает Лёва.
– Пока, – говорит Ника, но, когда Марина начинает спускаться, кричит ей вслед: – Марина!
– Чего случилось?
Марина останавливается, и Ника сбегает по лестнице.
– Слушай, – говорит она, – хотела извиниться… ну, за то, что тебе наговорила… Я была не права про тебя… и вообще… мы просто с Гошей поругались, ну и я…
– Да ладно, – машет рукой Марина, – я забыла уже все.
Но Лёва-то помнит бледное Маринино лицо и растерянный голос: это ведь неправда? я ведь никогда никого не предавала? – и не верит, что она могла забыть.
Да только такая уж она, Марина: если ради дружбы надо соврать – соврет запросто.
[Интермедия]Снег скрипит под ногамиВечерами здесь очень тихо. Лишь где-то лают собаки, да скрипит под ногами снег. Старики по аллеям гуляют, опираясь на палки, в одиночку, иногда парами. Желтые пятна фонарей, серебристые капельки звезд, черное небо над головой, пустота на душе.
Вот я и стал совсем старым, думает Павел Васильевич. В зимнем доме отдыха, по путевке от Общества ветеранов войны, среди таких же стариков, туда-сюда по аллее, туда-сюда. Желтый дом с колоннами в одном конце, черные кованые ворота – в другом… вот границы наших вечерних путешествий.
Над Границей тучи ходят хмуро… была такая песня когда-то.
Зимой рано темнеет. Тяжелое черное пальто давит на плечи, прижимает к земле. Протекающие подошвы ботинок оставляют на снегу следы, но неохота на них оглядываться: за двумя стариками, идущими впереди, тянутся четыре пунктирных линии, за тобой – две.
В сыром вечернем воздухе голоса приглушенные, как сквозь вату:
– …в пятницу приедут навестить… сказали, что наверняка…
– …вам, Михаил Николаевич, просто завидую…
– …и Машенька…
Машенька – это внучка, Михаил Николаевич всегда о ней рассказывает. И умница, и красавица, и отличница. Павел Васильевич только вздыхает: бывшие учителя не любят таких рассказов – слишком хорошо они представляют, какой на самом деле может оказаться этакая Машенька.
Какой? Да какой угодно. Скучной зубрилой. Заносчивой злюкой. Очаровательной бездельницей.
Может, впрочем, и правда оказаться умницей и красавицей. Чего только на свете не бывает…
Павел Васильевич улыбается. Почти тридцать лет проработал в школе. Как с войны вернулся, доучился в пединституте – и в школу. Каждый год три класса выпускали, иногда четыре. Это ж сколько у него было учеников? Выходит, несколько тысяч. Никогда раньше не приходило в голову посчитать.
Да и как сосчитаешь? Они же все разные, друг на друга не похожие. Не палочки для счета, не яблоки из задачек для первоклашек.
– …привез из Заграничья…
– …не одобряю этих…
– …зато прочные и яркие…
Нехорошо подслушивать, сам себе улыбается Павел Васильевич. Надо отстать или, наоборот, обогнать Михаила Николаевича и Бориса Григорьевича. Они ведь постарше меня, думает Павел Васильевич и прибавляет шаг.
Двое стариков идут не спеша, опираются на палки, останавливаются то и дело. Павел Васильевич проходит мимо, слышит, как Борис Григорьевич наставительно говорит: для того-то Границу и провели! – и поднимает указательный палец к желтому фонарю, тускло бликующему в широких линзах его очков.
Кто поглупей да понеопытней, принял бы Бориса Григорьевича за сановника в отставке, чиновника на пенсии – а тот всю жизнь проработал где-нибудь на заводе, выше начальника цеха не поднялся, да еще и получил, небось, пару лет в «минус пятом». Теперь говорит, конечно, что по ошибке.
Именно такие и любят рассуждать, для чего провели Границу.
А вот Павел Васильевич не знает, для чего. Когда-то думал, пытался понять, а теперь – неважно. Скоро уже уходить, туда, на ту сторону этой самой Границы. Не как в войну – в огне и крови, с оружием в руках, – а как снег из черного неба под подошвы ботинок: тихо, бесшумно, не спеша.
Навсегда.
Может, по ту сторону Границы и узнает, зачем ее провели.
Десять лет назад, вспоминает Павел Васильевич, была в школе молодая учительница, Катерина Витальевна, но все ее звали, конечно, просто Катя. И вот как-то после урока вбегает она в учительскую – руки трясутся, лицо красное, чуть не плачет. Павел Васильевич ее, разумеется, спросил: Катя, что случилось? – и она рассказала, как восьмиклассники пристали на уроке с вопросом: зачем было проводить Границу, если у мертвых самые лучшие вещи и самое интересное кино? Она им в ответ, что до Проведения Границ мертвые эксплуатировали живых и вот тогда-то и накопили все эти богатства, а ребята ее на смех подняли: мол, как же можно было на столько лет накопить? Понятно, что мертвые это все сами делают. И живые им теперь совсем не нужны, отлично и так справляются.
Павел Васильевич, конечно, не знает точно, что они Кате наговорили, – больно уж она сбивчиво рассказывала. Ну, налил воды, погладил по головке, сказал: успокойся, деточка! – а тут как раз Валентина Владимировна заходит. Что такое? Что за слезы? В чем дело? Кончай реветь! Выпей воды! Прекрати истерику!
Школьники звали Валентину Владимировну Рыбой. Наверное, из-за глаз, пустых и холодных, а может, в шутку: рыбы молчаливы, а Валентина – ого-го какая громогласная. Вот и в тот раз орала на Катю так, что стекла дрожали:
– А ты им сразу – ах, не знаете? Идите читать учебник! Кто больше
