Мимо пробежал человек в изорванной одежде, с черным от сажи лицом.
– Этого не должно было случиться! – кричал он; его голос был приглушенным и искажался далекими разрывами бомб. – Этого не должно было случиться!
Эти слова задели что-то внутри у Кроу. «Этого действительно не должно было случиться», – подумал он. Немцы должны были атаковать заводы, а не центр города, и уж точно не церковь. Какой в этом смысл?
Это было бессмысленное разрушение, но при этом – что еще хуже – совершенно глупое. Ни один военный командир не станет целенаправленно уничтожать магазин, в котором продают женские чулки; бомбардировка церкви или жилых домов не может дать какого бы то ни было тактического преимущества. И тут Кроу стало понятно, что причина этого – террор. Нацисты – гангстеры, а эта бомбежка – проявление их бандитизма, такое же, как кирпич в окно, удар в спину, только в чудовищном масштабе. Делалось все это исключительно для устрашения. Бессмысленность как часть рационального объяснения.
Кроу сильнее почувствовал след. Ариндон бежал на восток, через открытое пространство на Бродгейт, мимо горящего банка, вокруг обрушившегося портика, превращенного в груду камней, и дальше – в самое сердце пожаров.
Профессор мчался изо всех сил, стараясь забыть о боли от раны и уклоняясь от языков пламени, бушевавшего вокруг. Здания времен Регентства стояли далеко друг от друга, но если пересечь Бродгейт, попадешь в район средневековой и елизаветинской застройки, где наполовину деревянные дома словно нарочно были сделаны так, чтобы хорошо гореть.
Кроу бежал по крошечным переулкам, задыхаясь от дыма, но все же сохраняя способность следовать за своей добычей. Его органы чувств были настроены на сверхъестественные аспекты сущности Ариндона. Шлейф, тянувшийся за ним, теперь позволял Кроу видеть то, что было недоступно даже самому восприимчивому волчьему организму. Он видел сцены ужасных пыток, ощущал боль от проколов на лице, от крючьев, врезающихся в бицепсы, но при этом присутствовала одна странность. Ариндон, несмотря на боль и унижение, возвращался домой, находил нечто, запертое глубоко внутри него.
Его след вел Кроу по запутанным аллеям, пока он не свернул в маленький зловонный переулок. Человек находился здесь, он знал это. Ощущение было такое, будто его цель стеклась в лужицу за дверью этого брошенного магазинчика и теперь он может зачерпнуть из нее ладонями и в полной мере испить истории Ариндона. «Он покорен, – говорил Кроу его след, – и теперь я возвышусь до величия».
Кроу шагнул вперед. Он стоял перед наполовину деревянным магазином, приютившимся на одной стороне переулка, который мог бы показаться узким даже для крысы. Дома здесь, отстоящие друг от друга футов на восемь, на уровне второго этажа почти соприкасались крышами. Окна магазинчика были забиты досками, а над входом висела перепачканная сажей вывеска: «Майлс Тайлор. Все для художников». Очевидно, спрос на его товар с началом войны был небольшим, поскольку магазин уже давно закрылся. Кроу чувствовал присутствие Ариндона у себя под ногами – в виде какого-то жужжания, как будто в банку залетела неосторожная оса. Человек был в подвале, а дверь была закрыта. Кроу пощупал свой бок. У него по-прежнему кружилась голова, хоть кровотечение и прекратилось. Профессор глубоко вдохнул. Да, он становился сильнее.
И тут он услышал голос у себя за плечом и вновь увидел внутренним зрением корявую надпись у себя в голове.
Уничтожьте их всех, сэр, и ваше здоровье полностью восстановится.
Внутри него вновь заговорил волк.
Кроу потрогал дверь. Оказалась, что она не заперта.
23
Маленькая смерть
Какой смысл творить добро? Чтобы ублажить Бога? А если у вас нет бога, что тогда? Вы не отрицаете его существование, но и не взываете в отчаянии к пустым небесам, откликающимся лишь эхом, – ничего такого нет. Просто эта идея никогда не приходила вам в голову. Церковь, гимны, Библия, которую вам подарили на двенадцатилетие, – вы ни на секунду не думали, что все, что говорят вам об этом, может быть правдой. Вам вообще трудно поверить, что кто-то может считать иначе. Тогда зачем быть хорошим? Ради гармоничной жизни? Но это сделает добро зависимым от превалирующей в обществе культуры. Правильно ли будет сказать, что убийство – это всегда плохо, и воспринимать это как факт, вроде очевидного заявления, например, что собаки лают? А что тогда насчет добра, которое приносит в жертву одну жизнь, чтобы сберечь и улучшить другие, или добра, которое прерывает чье-то бесконечно несчастное, исковерканное существование? И всегда ли правильно сохранять жизнь просто ради самой жизни? Имеем ли мы моральное право задавать вопрос, какой должна быть жизнь, которая заслуживает того, чтобы ее спасали? И возможно ли такое суждение в принципе? Можно ли объяснить добро с помощью научных методов? И если да, то какая польза от этой философской категории?
И даже если мы остановимся на каком-то одном определении добра – что, видимо, невозможно без такого удобного для всех понятия, как «Господь», – то как хорошие и плохие поступки влияют на сущность человека? Является ли это аспектом, определяющим личность, или же есть какой-то существенный критерий, позволяющий нам сказать: «Да, он поступил плохо, но при этом все равно остается хорошим человеком»? Сколько нужно совершить плохих поступков и до какой степени они должны быть плохими, прежде чем мы сможем сказать, что этот хороший человек превратился в злодея? И являемся ли мы сами последовательными и цельными существами? Если я в двадцать лет причинил кому-то зло, останусь ли я плохим человеком в шестьдесят, прожив как праведник и посвятив себя добру? Существует ли искупление? Существует ли высшее прощение? О нет, тут мы опять замыкаемся на Боге.
Макс сидел в эсэсовской столовой, не обращая внимания на недовольные взгляды окружающих, вызванные его формой офицера регулярной армии; он курил сигарету и пил желудевый кофе. У Герти появилась новая драгоценность – тонкая серебряная цепочка с кулоном из красного рубина, который висел на ней, как капля крови. Макс никогда раньше не видел у нее этого украшения. Он задумчиво посмотрел на тлеющий кончик сигареты. В голове у Макса непрерывно пульсировал шум пилы, напоминающий хриплый смех астматика.
Если вы совершили то, что сделал Макс со старой женщиной в своей лаборатории, тогда у вас остались чисто этические вопросы, потому что интуицию из своей моральной жизни вы уже полностью исключили. Вам нет необходимости о чем-то спорить – вы и так все знаете. На уровне костного мозга. И теперь, поскольку вы отвернулись от всего, что считаете правильным, вам, чтобы спасти себя, остается только задавать вопросы, и вы спрашиваете, спрашиваете
