К горлу подступает тошнота. Подползши к краю плато, я судорожно глотаю воздух, пытаясь успокоиться, и тут вижу удивительнейшую вещь. Побег гороха.
Схватившись за вьюнки, я подаюсь вперед и смотрю вниз, на противоположный склон, круто уходящий вниз.
Там жизнь. И ее так много.
Кабачки, помидоры, лук, морковь, пастернак, кукуруза, сладкий перец, капуста, свекла, базилик – здесь так много овощей, что у меня захватывает дух.
– Огород Джун, – шепчу я, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Поверить не могу.
Схватившись за вершки, до которых могу дотянуться, я вырываю из земли несколько толстых морковок, корневищ свеклы и луковиц, затем снова сажусь на землю на плато. Я могу добыть только эти овощи, поскольку для того, чтобы достать остальные, мне понадобятся веревки, но и этого хватит, чтобы приготовить куда лучшую еду, чем все, что им, вероятно, приходилось есть в последнее время.
Мне хочется петь и танцевать от радости, хочется поцеловать землю, но я быстро осознаю, что никому не могу рассказать о своем открытии. Единственный, кто мог бы меня понять, это Райкер, но путь к нему закрыт.
Оглянувшись на останки девушки, я вспоминаю его слова. Смерть порождает жизнь. Мои глаза наполняются слезами, но я не могу позволить себе думать о нем. Не могу позволить себе дать слабину.
Нарубив дров и наполнив котелок водой, я беру большой ком глины и засовываю его в чулок.
Сделав из нижней юбки подобие заплечного мешка, я загружаю в него дрова и закидываю его за спину. Овощи я кладу в карманы плаща, а дикие травы и сангвинарию – за вырез корсажа. Нелегко тащить вниз по склону и полный котелок воды, и тяжелые дрова, но только так я могу спасти их, спасти нас всех.
Остановившись, чтобы перевести дух, я осознаю, что, если бы хотела скорее добраться до бреши в ограде, мне пришлось бы свернуть, но не от этого у меня перехватывает дыхание. Я вижу перед собой цветок тимьяна, цветок настолько обыкновенный, что люди перестали его замечать – но на старом языке он означает просьбу о прощении. Я вспоминаю всех тех, кому сделала больно и кому хотела бы его подарить – Райкера, Майкла, моего отца, мать, сестер, – но их тут нет, и они не могут меня простить.
Я не изменила своим убеждениям, выжила несмотря ни на что и по собственной воле отдала свое сердце мужчине, хотя и знала, что оно будет разбито. Я не жалею о своем выборе.
Засунув цветок тимьяна за корсаж, я снова слышу все тот же звук.
Быть может, у меня мания преследования? Если так, то это и немудрено, ведь перед тем, как изгнать меня из становья, они пытались отрезать мне язык.
– Кирстен, это ты? – спрашиваю я.
Ответа нет, но знакомый звук доносится до меня снова. Это может быть все, что угодно – бегущий по прошлогодним листьям маленький зверек, кабан, трущий клык о ствол дерева – но готова поклясться, что я чувствуя на себе чей-то тяжелый взгляд. Как будто на меня смотрит сам лес.
Глава 61
Когда я вхожу в ворота, девушки обступают меня. Они явно испытывают трепет при мысли о том, что я смогла вернуться из леса живой – опять – но еще больше они потрясены тем, что, вернувшись, я принесла им дары.
Кирстен выходит вперед.
– Выпей этой воды. – Она пялится на меня, и я понимаю – бедняжка воображает, будто я могу ее отравить. Я смотрю на колодец, и мне становится почти смешно. Почти.
Достав из кармана ракушку речного моллюска, я зачерпываю воду и выпиваю ее.
– Видишь? С ней все хорошо.
Она хочет окунуть в воду свои грязные руки, но я останавливаю ее.
– Эту воду мне подарили призраки. Я готова поделиться ею с вами, но, если ты попытаешься отнять ее у меня, тебе не миновать тяжких последствий. – Я кивком показываю на лес. – Они говорят, что вы можете выпить лишь по одному глотку. А из остального надо приготовить ужин.
Не выбьет ли она воду из моей руки? Не накричит ли на меня? Но она всего лишь протягивает руку к ракушке с таким же благоговейным видом, как если бы это было Кровью Христовой.
Я окунаю ракушку в котелок с водой и отдаю ей. Она пьет, наслаждаясь каждой каплей, точно так же, как и моя мать, когда пьет вино из одуванчиков.
Когда она допивает последний глоток, за нею уже выстраивается очередь из девушек. Кирстен надзирает за ними. О чем же она думает? О том, что вода, полученная от призраков, придаст ей еще большую силу… или о том, что теперь призраки не причинят ей зла… но что бы ни происходило сейчас в ее голове, затуманенной водяным дурманом, я рада тому, что она не соображает, что к чему.
Когда свою воду допивает последняя из девушек, Кирстен делает им знак отойти.
Они медленно расходятся, и я вздыхаю с облегчением.
Я поняла, что все еще продолжает их пугать – призраки тех, кого убили в этих лесах.
Не знаю, как долго еще смогу морочить им головы – надеюсь, это будет продолжаться до тех пор, пока водяной дурман окончательно не потеряет свою силу, но сейчас мне прежде всего нужно позаботиться о Гертруде. Не только потому, что она моя подруга. Остальные бросили ее умирать, а я ни за что не допущу, чтобы кто-то умер такой страшной смертью.
Когда я вытаскиваю ее кровать из вонючей кладовой, Гертруда недоуменно смотрит на небо, потом улыбается мне, словно не понимая, что произошло. Не знаю, когда она в последний раз видела солнце. Взяв глину, принесенную мною в чулке, я намазываю ею волосы Герти, после чего мою их колодезной водой. Затем разжевываю лапчатку и накладываю получившуюся массу на рану на ее затылке.
Я драю исхудавшее тело Герти полынью и базиликом, стараясь не обнажать слишком большие участки кожи, чтобы она не замерзла, но она так дрожит, что ржавые пружины под нею дребезжат. Я спрашиваю, как ее самочувствие, но она только улыбается.
– Посмотри, какое красивое небо, – шепчет она.
Сдерживая слезы, я гляжу на небо и киваю. Герти так благодарна, невероятно благодарна, но ей не следует благодарить кого-то просто за то, что он обращается с ней как с человеком. Никто не должен за это благодарить.
Кажется, ее рассудок не такой затуманенный, как у
