– Нынче утром стражники приходили к моему отцу и спрашивали, не обращался ли кто-то в аптеку в поисках снадобий от ран. Они вроде бы заходили и к твоему отцу, чтобы узнать, не просила ли его какая-нибудь женщина полечить ее раны, но оказалось, что он… нездоров.
Я знаю, что хотел сказать Майкл. Это вежливый способ сообщить, что мой отец опять пропадал в предместье.
– Теперь стража ищет узурпаторшу по всему округу. Кто бы это ни был, без должного лечения она долго не протянет. Медвежьи капканы – крайне опасные штуковины. – Его взгляд скользит вниз и задерживается на моих лодыжках. Я тут же прячу их под подол. Не воображает ли он, что это могла быть и я… не поэтому ли вспомнил про сны?
– Нашел, – говорит он, достав жемчужину из мха.
Я отряхиваю ладони от земли.
– Нет, я не хочу огульно хаять… хаять брак, – спешу сказать я, желая поскорее сменить тему. – Уверена, что Кирстен будет тебя боготворить и нарожает много сыновей, – поддразниваю его я, пытаясь забрать у него жемчужину, но он отдергивает руку.
– Почему ты это говоришь?
– Я тебя умоляю. Об этом все знают. Я видела вас двоих на лугу.
Майкл густо краснеет, делая вид, будто он целиком сосредоточил внимание на обтирании жемчужинки краем рубашки. Он явно нервничает. Я еще никогда не видела, чтобы он нервничал.
– Наши отцы уже давно обговорили каждую деталь. Сколько нам надо детей… и даже как мы их назовем.
Я смотрю на него и невольно улыбаюсь. Раньше я думала, что мне будет странно представлять его женатым, но, оказывается, я была не права. Я чувствую, что брак подходит ему как нельзя лучше, что именно для этого он и создан. Думаю, он все эти годы проводил время со мной просто для забавы, чтобы избавиться от бремени долга перед семьей, а также от мыслей о маячащем впереди годе благодати, – для меня же наша дружба значила куда больше. Нет, я не виню его за то, что он стал таким. Это даже хорошо. Тяжело идти против судьбы, против того, чего от тебя ожидают, против своей собственной натуры.
– Я рада за тебя, – говорю я, отлепляя от колена алый кленовый лист. – Правда, рада.
Он поднимает лист и проводит пальцем по его прожилкам.
– Тебе не кажется, что на свете есть нечто большее… нечто лучшее, чем то, что нас окружает?
Я гляжу на него, пытаясь понять, что он имеет в виду, но мне нельзя ввязываться во все это снова. Это слишком опасно.
– Что ж, если тебя будут посещать такие мысли, ты всегда сможешь сходить в предместье. – И я тыкаю его кулаком в плечо.
– Ты понимаешь, о чем я. – Он делает глубокий вдох. – Уж кто-кто, а ты должна меня понимать.
Я выхватываю у него жемчужину и прячу ее в подгиб подола.
– Не размякай, Майкл, – говорю я. – Скоро ты займешь самое завидное место во всем округе – будешь руководить аптекой, возглавишь совет. Люди станут тебя слушать. И у тебя появится настоящая власть. – Я изображаю на лице жеманную улыбку. – Мне надо попросить тебя об одном маленьком одолжении.
– Для тебя все, что угодно, – отвечает он, вставая.
– Если я вернусь живой…
– Конечно же, ты вернешься, ведь ты умная, крепкая, стойкая и…
– Если я вернусь, – прерываю его я, стараясь по возможности отряхнуть платье. – Я решила, что хочу работать на земле, и надеюсь, что, благодаря своему месту в совете, ты мог бы замолвить словечко, чтобы мне дали трудиться в полях.
– Зачем тебе такая жизнь? – Он недоуменно сдвигает брови. – Ведь это считается самой плохой из всех работ.
– Это хороший, честный труд. И я в любое время смогу смотреть на небо. И тогда как-нибудь за ужином ты взглянешь на свою тарелку и скажешь: эге, какая славная морковка – и подумаешь обо мне.
– Мне не хочется думать о тебе, глядя на какую-то чертову морковку!
– Да брось ты! Какая муха тебя укусила?
– Совсем скоро тебя некому будет защищать. – Он начинает ходить взад-вперед. – Там, вдали от города, опасно. И я слыхал, что толкуют: на полях полным-полно мужчин… ублюдков, готовых вот-вот превратиться в беззаконников, и эти субъекты смогут схватить тебя, когда угодно, стоит им просто захотеть.
– Ха, пусть только попробуют, – смеюсь я и, взяв с земли палку, со свистом разрезаю ей воздух.
– Я не шучу. – Он хватает мою руку, заставляет выронить палку, но все равно не отпускает. – Я беспокоюсь за тебя, – тихо говорит он.
– Перестань. – Я выдергиваю руку из его хватки и думаю: как странно, что он касается меня вот так. За годы нашей дружбы мы, бывало, и дрались, и боролись, валяясь в грязи, и сталкивали друг друга в реку, но сейчас все совсем иначе. Ему меня жаль.
– Да подумай же ты наконец! – кричит он, глядя вниз, на палку, валяющуюся на земле, и качает головой. – Ты совсем не слушаешь то, что я тебе говорю. Я хочу тебе помочь…
– Почему? – Я с силой пинаю палку, и она улетает прочь. – Потому что я глупа… потому что я девчонка… потому что якобы не знаю, чего хочу… потому что в мои волосы вплетена красная лента… потому что я способна на опасное волшебство?
– Нет, – шепчет он. – Потому что Тирни, которую знаю я, никогда не подумала бы обо мне так… не стала бы задавать таких вопросов… особенно сейчас… когда я… – Он досадливо откидывает волосы с лица. – Я хочу только одного – того, что лучше для тебя, – говорит он и, отступив назад, начинает проламываться сквозь подлесок.
Я думаю о том, чтобы броситься за ним, извиниться за то, что своими словами нанесла ему такую обиду, взять назад просьбу об одолжении, чтобы мы могли расстаться друзьями, но, быть может, лучше оставить все именно так. Ведь надо же когда-нибудь расстаться с детством.
Глава 4
Раздраженная и растерянная, я иду по городу, стараясь не замечать пристальных взглядов и шепотков. По дороге я останавливаюсь у загона, чтобы посмотреть на лошадей, которых обихаживают стражники – чистят их, заплетают в косы гривы и хвосты, вплетая в них красные ленты. Точно так же поступают и с нами. И мне приходит на ум вот что – так же они думают и о нас… мы для них всего лишь кобылы, готовые для того, чтобы их осеменили жеребцы.
Ханс подводит одну из лошадей ближе, чтобы я могла полюбоваться ее гривой, заплетенной в прихотливую косу, но мы с ним не говорим. Никому не разрешено обращаться к нему по имени, только «стражник», хотя я знаю его с тех самых пор, как мне было семь лет. Никогда не забуду, как
