– Река, – сказал кто-то из немцев.
Взглянув вперед, я увидел узко тянущийся, тонкой каменной лентой устремленный вперед мост наподобие виадука, несколько мгновений спустя голубая полоса воды заблестела поперек пути, паровоз чуть сбросил ход, по узкой одноколейке моста без ограждений мы неслись вперерез широкой реки, многочисленные старые, проржавевшие корабли, теснясь, никуда не двигаясь, перегораживали русло, стоя почти впритык, грязно отсвечивая закопченной кривизной труб, ржавой шершавостью палуб, они шатко продвигались под нами, какие-то люди копошились кое-где среди нагроможденного, умирающего железа, сгорбленный, изможденный парень в запятнанной грязью тельняшке, подойдя к гнилому ограждению палубы, вылил ведро воды за борт, грузный на костылях моряк, мгновенье спустя, на палубе другого парохода, задрав голову, смотрел на нас снизу вверх.
Река оборвалась, мост слился с плоскостью, вновь потянулись мертвые, выжженные поля, ненадолго вновь опустившись на теплое железо платформы, видя над собой низко сгустившиеся, придвинувшиеся тучи, потревоженный каким-то движением, я вновь поднял голову – широким охватом, неровной, черно-зубчатой лентой что-то поднималось на горизонте; прикрывая глаза от пыли, сидевшие рядом всматривались в приближающиеся плотно-неровные нагромождения, вытащив откуда-то бинокль, один из немцев, щурясь, несколько мгновений смотрел в сдвинутые окуляры.
– Город, – сказал он.
Приподнявшись, все смотрели вперед.
Ударом хлыста острый прямой путь рассекал равнину, тяжело, стремительно сквозь летящий то теплый, то горячий воздух приближались постройки; грузно-расшатывающе, вписавшись в какой-то ускоряющийся ритм, завибрировала платформа, поезд наращивал ход, промелькнули мимо высохшие русла речушек, какие-то мелкие, покосившиеся постройки – рваные следы обиталища человека, грязными, прерывистыми лентами вдоль полотна потянулись сбитые, полуасфальтированные дороги, первые дома пронеслись мимо; чуть сбавив ход, паровоз тащил платформу мимо стеснившихся, невзрачных, густо насаженных зданий, люди согнуто, не обращая внимания на поезд, брели по улицам, едва различимый запах странной жирной гари исподволь, понемногу наполнял воздух.
Круто завернув по изогнувшейся рельсовой ленте, быстро протиснувшись между массивных черных пяти- или шестиэтажных построек, внезапно оказавшись на открытом пространстве, со скрежетом замедляя ход, поезд остановился посередине площади, никаких других рельсовых путей не было рядом, ни вокзальных, ни иных громоздких зданий не возвышалось вокруг, обычные старые, ветхие трех-четырехэтажные жилые здания виднелись по окружности, какие-то странные деревянные конструкции, так же по периметру пространства, с суетящимися рядом людьми виднелись вокруг; спрыгнув с платформы, разминаясь, оставив на ней ненужные мечи, на несколько мгновений мы столпились возле платформы; кто-то что-то прокричал, покрывая шум, на незнакомом языке, что-то разом зазмеилось дробящимся красным у деревянных сооружений, возрос всеобщий странный круговой человеческий шум, что-то завизжало и затрещало – мгновенье и страшными столбами искрящих, дымящихся, рвано взвихренных огненных жаровен запылало пространство вокруг, побледнев, с мертвенно полураскрытым ртом один из немцев сквозь круглые очки смотрел на пылающие, дергано бьющиеся кострища.
– Да ведь это…
На расстоянии броска стрелы, повсюду, вокруг нас, в широко разложенных, высоко, густо сваленных дровяных развалах горели люди. Примотанные к столбам, с локтями, заломанными за поперечины, кое-где уже целиком скрытые бьющим вверх пламенем, где-то еще видные по пояс, так, что можно было сквозь рвущиеся вверх языки пламени различить толстые ободы веревок вокруг туловищ, они как-то неотчетливо мелко шевелились вдали, казалось, чуть подергиваясь, как подергивается рыба, выброшенная из корзины рыбака на широкий дощатый стол или на землю, крики, какие-то странные, разрозненные, словно беспорядочно перекликающиеся крики, почти тонущие в ровном, спокойном шуме толпы, казалось, не от костров, а откуда-то из нездешнего пространства, из воздуха, как бы случайно и неуместно доносились до нас, на мгновенье чей-то необычно звонкий, сильный голос выделился и зазмеился над площадью, резко оборвавшись, он уступил место обычному, беспорядочно прореживаемому дальними ровными кликами ропоту.
С побелевшим лицом Вагасков сделал несколько быстрых шагов к, казалось, ближайшему из кострищ, словно спохватившись, метнувшись назад и схватив меч, он побежал к нему, немецкий офицер, с самого начала выхвативший меч, кинулся за ним; похватав с платформы мечи, мы помчались за ними следом. Мгновенье, еще мгновенье, отделяющее нас от глазевшей толпы, расталкивая людей в спины, людей, стоявших сначала рассеянно, затем густо, затем еще гуще, удары мечами в спины глазеющих, толпа, вздрогнув, что-то ощутив, подавшись в стороны, раздвинулась – огромный помост из дров, большая часть которых еще даже не была пущена в ход, огненный столб в черном, закручивающемся обрамлении густеющего, рвущегося дыма, уже ничего не видно было в самом верху, ни головы, ни плеч не проступало через бьющую вверх черно-красную завесу, не обращая внимания на нас, человек в длинной сутане, подвязанной веревкой и засученными рукавами, размеренно, двузубыми вилами подбрасывал поленья в кострище.
Ударив его мечом поперек плеча, подлетев к пламени, отшатнувшись, кто-то из немцев, добежавший первым, с растерянно мечущимися глазами обернулся, костры горели кругом; подбежав и сгрудившись, так же бессильно оглядываясь, мы стояли возле пожарища. Костры горели кругом, уже никаких криков не было слышно, только все так же заторможенно, словно с привычной дисциплинированной выучкой и терпением, смотрели на все люди, казалось, даже с привычной ленцой, как на прошедшее пик своей завлекательности зрелище, кое-кто уже потянулся прочь, вокруг было словно исчерпавшее себя, ровно довершавшееся представление, сквозь редеющую толпу были видны чьи-то неспешно удалявшиеся спины. Монахи по одному и группами возились у ровно и безмолвно пылающих факелов, кто-то, словно спохватившись, иногда подбрасывал в убывающее, как ему, возможно, казалось, пламя еще дров.
– Девушки, – вдруг прошептал кто-то из наших, разгромленно глядя кругом, – там только девушки.
Заторможенно я оглянулся – белая кучка тонких женских рубашек, похожих на девичьи ночнушки, неряшливо разбросанная, светлела сквозь стелющийся дым чуть поодаль от линии костров; посмотрев на ближайшее пылающее, такое же длинной полудугой бьющее дымом сооружение, я, как мне показалось, увидел там такую же стопку белеющего, рассеянно брошенного, оставленного белья.
Рванувшись к ближайшему из стоявших рядом монахов, кто-то из наших, тряся его за ворот сутаны, что-то надрывно крича, спрашивал его; бьясь щеками, беспорядочно пытаясь вырваться, тот что-то бормотал на незнакомом языке. Ударив мечами еще нескольких, повалив, немцы пытались чего-то добиться от них; крутясь на асфальте, что-то так же неразборчиво, непонятно
