Забросив за спину ранец, по низкому, скошенному полю я пошел вперед. Подойдя к странному селению, между двух огромных, без окон бревенчатых домов выйдя вновь на дорогу, я пошел по ней в сгущавшемся красном тумане, странная деревня осталась далеко позади. Сам не зная зачем, вытащив из рюкзака пеленгатор, я включил его, повертев рамку – с Иоганном у нас было условлено, что он будет включать радиостанцию каждый час на полчаса – пеленгатор работал. Так или иначе, верным путем или нет, но я отдалялся от исходной точки своего путешествия, а не приближался к ней.
Спрятав пеленгатор в ранец, я двинулся дальше. Туман снова почти рассеялся – какое-то новое селение замаячило вдалеке, дорога вновь раздвоилась, четким перпендикуляром ответвившись вправо; подумав и не став сворачивать, поправив рюкзак за спиной, я двинулся, как прежде, прямо. Какое-то небольшое сооружение замаячило далеко впереди в тумане, странное и вытянутое немного вверх, оно, казалось, не стояло на месте, а чуть заметно, рывками, в разные стороны двигалось. Подойдя ближе, я все увидел – молодой коротко стриженый парень в инвалидном кресле-каталке с покосившимися, неровно торчащими колесами, ощетинено подобравшись, вжавшись спиной в промятую спинку кресла, напряженно и, несмотря на свое положение, как-то по-боевому настороженно недобро горящими глазами глядел на меня. Два коротких обрубка ног лежали на кресле, одной рукой, судорожно вцепившись в обод, он сжимал колесо. Другой руки не было.
– Стой! – срывая голос, надсаживаясь, словно бессильно пытаясь биться в кресле, издали крикнул он. – Не подходи!
Смерив шаг, но не остановившись, пытаясь уловить, что происходит, медленно я шел к нему.
– Стой, говорю! – голос парня почти сорвался на визг. – Не подходи, где стоишь, там встал! Понял, урод? Не подходи, и не смотри, что я в этой штуке – у меня нож!
Присмотревшись, действительно увидев выставленный вперед единственной рукой кухонный тесак, который он, видимо, вытащил откуда-то, неуловимо для моего внимания сняв руку с колеса, я, не зная, что делать, остановился, глядя на него.
– Не приближаться! – крикнул парень, – стой, где стоишь, понял? Признавайся – это он тебя послал?
– Кто – он?
– Кто – он? – парень, дергаясь, на взводе, почти рассмеялся. – Он, отец, кто ж еще.
Странное неожиданное безразличие от этих слов невесть откуда свалившись, охватило меня.
– Чей отец? – омертвленно спокойно сказал я. – Если мой, то он давно умер.
– Твой? Не твой, мать твою, а мой! – Парень, щурясь, напряженно вглядывался в меня. – Шутки строишь?
– Мать тоже погибла, – сказал я. – И вообще, у меня меч. И автомат тоже. И патронов куча. Спрячь лучше свой нож. Порежешься еще.
Мгновенье, что-то соображая, парень все так же напряженно вглядывался в меня. Кажется, чуть успокоившись, притихнув, дрогнув рукой, он положил на колени нож.
– Так, значит, ты не от него? – еще как-то напоследок, остаточно дрожа, вибрируя голосом, спросил он. – А кто ты, мать твою, такой?
– Не надо про мать, – устало попросил я. – Я же говорю, она умерла. – Сам от себя не ожидая такого, я усмехнулся, – твоя-то, раз так говоришь, жива, наверно?
Глубоко вздохнув, хватанув воздух, парень, кажется, наконец успокоившись, как-то обмяк, обвис в кресле.
– Жива, – как-то бесцветно, словно бы даже о чем-то жалея, сказал он. – Раз так, извини, я думал, ты от моего отца, посланный, меня перехватить.
Вздохнув, поправив ранец за спиной, я подошел к нему.
– Зачем перехватить?
– Зачем-зачем, – снова вдруг словно ощетинившись, в тот же миг парень бессильно обмяк снова. – Затем, что убежал я.
– А зачем убежал? – эхом, почти безразлично произнес я.
На мгновенье замерев, с трудом дыша, парень вдруг заплакал.
– Затем, – справившись с собой, с неожиданно вновь обретенной крепостью в голосе произнес он, – затем, чтоб руку не отрезали.
Мгновенье, не понимая, заторможенно я смотрел на него.
– Как – отрезали? За что? Кто?
Уже снова придя в себя, зло шмыгнув носом, парень крутанул головой.
– За что? Да все за то же. Кто? Да все он же – отец.
Не понимая, морщась, еще секунду я смотрел на него.
– Отец? Так он что же… Он…
– Ну да, – как-то потерянно, снова как бы разом, теряясь, впадая в вялость, парень кивнул. – Отец, он. Он мне и ногу отрубил, и другую потом, и руку. Вот теперь последней хочет лишить.
– Отрубить… Лишить… Он что – сумасшедший?
– А кто его знает, кто он. – Вновь, кажется беря себя в руки, приходя в себя, парень посмотрел куда-то в сторону. – Хрен их теперь разберешь, кто сумасшедший, а кто нет. – Он неожиданно прямо взглянул на меня. – Хочет он, чтобы я был дерево.
– Дерево? Какое дерево?
– Ну – дерево, мало ли, какие они бывают, деревья. У деревьев же рук-ног нет. Ну вот он и хочет, чтоб я был дерево – всегда хотел. – Он шмыгнул. – С детства хотел, когда еще я родился – мать рассказывала, еще когда мне год от роду был, говорил ей – хочу, чтоб он был дерево. Ну, и когда было мне года два, взял и отрубил мне одну ногу. Только одну – с кем-то, говорят, там советовался, мол, если сразу обе, опасно, умереть может, кровопотеря. Ну и отрубил одну. А через год другую.
Холодея, я стоял, не зная, что сказать.
– А потом?
– А что потом, если б и руки потом отрубил, все время ухаживать бы пришлось, работа все-таки, а у него свои дела, и у матери тоже… Ну, в общем, оставили мне до поры до времени руки, коляску эту потом сделали, чтоб, значит, как-то передвигаться мог, сам себя обслуживать. А остальное – потом, чтоб, когда уже окрепну, отрубить все остальное и высадить в открытый грунт, чтоб дерево к тому времени уже большое, здоровое было, не засохло. – Парень, осклабившись, вновь шмыгнул. – Я к тому времени уже
