— Серж! Ты здесь? А-а, вот ты где. Что с тобой случилось? Тебе плохо стало? Голова?
Андрей забеспокоился. Вот и ему осталось недолго жить. И его добродушным и суматошным в общении московским родичам с их горячими и вкусными пирогами, и совместным чаёвничанием возле пыхтящего пузатого самовара. Стало ещё больнее и горше на душе. Припомнилась давешняя прогулка по городу, разновозрастные парочки, оркестр в городском саду, витающий в воздухе тонкий аромат цветущего жасмина, разномастные магазины и многочисленные лавочки… И злой взгляд грузчика на пристани…
А ведь не просто так он смотрел. Как будто что-то грядущее знал обо мне. Или о таких, как я. Будущий революционер? Или настоящий? А если я ошибся? А если нет? Так пойди да проверь! Кто тебе мешает? Прежняя интеллигентность прежнего хозяина? Так сопли и прожуёшь вместе с державой.
Тяжело спрыгнул на землю, подхваченный под руку Андреем. Облокотился на его плечо, ощутил под курткой твёрдый погон, выдохнул:
— Да. Плохо. На сердце тяжко стало. Ничего, пройдёт. Попить бы мне сейчас чего-нибудь холодненького.
— Ух, как тебя прихватило. Да вон на ящики в углу присядь. Сюда, сюда. И чайник у механиков наверняка не пустой.
Усадил меня, подхватил в руку закопчённую посудину, встряхнул, улыбнулся довольно. Подхватил стоящий тут же гранёный стакан, один из нескольких таких же, нюхнул, проверил чистоту на свет, набулькал доверху. Понюхал ещё раз, попробовал содержимое кончиком языка, протянул мне:
— Пей!
А меня что-то и впрямь ноги не держат. Дрожат, заразы, подкашиваются, всё в сторону норовят завалиться вместе с телом. Хорошо, что сижу. И в голове звенит. Куда это я там собирался? Банки грабить? Золото экспроприировать? Слабак!
Выхлебал воду двумя длинными и жадными глотками, посидел, отдышался. Рядом на те же ящики примостился мой товарищ, поёрзал, не усидел и вскочил на ноги.
— Серж, за доктором послать?
— Куда ты подхватился? Какой доктор! Хочешь, чтобы мне летать запретили?
— А помереть в ангаре, по-твоему, куда как лучше! Так, что ли?
— Не так! Да сядь ты, не мельтеши перед глазами. Знаешь, что мне сейчас открылось? Что война через два месяца начнётся.
А что? Сколько можно в себе всё это держать? Пусть хоть кто-то эту ношу со мной разделит. И почему бы не Андрей? Уж в нём-то я уверен почти как в себе самом.
— Нет, сбегаю-ка я лично за доктором.
— Да не надо никуда бежать. Сядь, я тебе говорю! Всё со мной хорошо, успокойся. Ну? Успокоился? Садись.
Андрей помялся, но всё-таки опустился на прежнее место. Уставился требовательно прямо в глаза, смотрит, не отрывается.
— Да что ты смотришь так пристально? Что ты там увидеть хочешь? Сумасшедший я или нет?
— Ну-у, — протянул мой друг, на какой-то краткий миг вильнув взглядом.
— Вот тебе и ну. Откровение мне было…
После этих слов Андрей откровенно и скептически хмыкнул.
— Да, откровение. В конце июня в Сараево убьют герцога Фердинанда, что и станет предлогом для начала войны, а в самом начале августа Германия объявит войну России.
Мой товарищ так и продолжал молча слушать с той же откровенно скептической улыбкой на лице.
Ну, сказал я ему. И что? Легче мне от этого стало? Да ничего подобного!
Замолчал, просто не зная, о чём говорить дальше.
Посидели тихонько, помолчали. Мухи да слепни только тишину нарушают. Вьются над столом да на нас пикируют. Это здесь, в ангаре. А на аэродромные шумы за брезентом мы как-то уже и внимания не обращаем. Привыкли.
— Серж, — осторожно, как больному, тихо проговорил Андрей. — Про Фердинанда я не знаю, кто это такой, а вот про нас… У нас же заключён союзнический договор с Францией и Великобританией, забыл? Кто на такую силу напасть решится?
И почему я историю так слабо знаю? Что мне ему ответить? Нечего.
— Андрей… Что увидел, то тебе и сказал. Как хочешь, так и понимай. И не требуй от меня большего, всё равно ответа не получишь.
— Так, — растерянно пробормотал Вознесенский. — Пойдём на воздух, что-то ты бледно выглядишь…
А на что я рассчитывал? Что он меня на руки подхватит, уверовав сразу и окончательно в моё пророчество? Разбежался! Как бы меня, дурака, в сумасшедший дом после таких пророчеств не отправили. И ведь могут. Из благих побуждений забеспокоится Вознесенский о моём здравом смысле и настучит кому нужно. И сунут мои белые рученьки в белый же накрахмаленный халатик. И рукава на спине узелком завяжут.
Куда ни кинь, всюду клин. Или задница, проще говоря.
— Пойдём, — поднялся, покряхтывая, и кое-как распрямился. — Ты, это, не говори никому о моих чудачествах.
— Да что я, не понимаю, что ли? Ты только держи эти свои откровения при себе, ладно?
— Да ладно, ладно.
— А мы с тобой сегодня по городу погуляем, в театр сходим. Давно мы с тобой в театр не ходили, со столицы ещё. А здесь театр, говорят, вполне даже ничего. И актёрки там… м-м-м… какие. В ресторане можно ещё посидеть, душу отвести. Как ты насчёт души?
— Насчёт душу отвести я не против. И насчёт театра только за.
— Вот и ладно, вот и хорошо. Пошли потихоньку на солнышко, погреешься, подышишь.
— И головку напечёт, солнечный удар хватит, — поддразнил я своего товарища.
И впрямь, что-то он вокруг меня словно наседка квохчет. Но приятна такая дружеская забота, душу греет, и на сердце легче становится.
— Да, голова это твоё больное место. А ты фуражечку надень. Где она у тебя?
Заглянул Андрей в кабину «Фармана», подтянулся, схватил фуражку, протянул мне в руки. Я её по старой, ещё с того времени привычке на ручку повесил, когда в кресло уселся.
Вышли под палящее солнце, остановились. В тени-то лучше было.
— Ну, что, полегчало?
— Полегчало, полегчало. Пошли, пообедаем, а?
