Невозможно подняться вместе со стулом, если руки стянуты сзади наручниками вокруг спинки – но мне это почти удалось, во всяком случае, настолько, чтобы упасть вперед и врезаться головой в бугристый и твердый, будто живая сталь, живот Боба. Тому стоило некоторых усилий усадить меня обратно и удержать, прижимая за плечи огромными мощными лапищами – но в этот момент зазвенела каретка и все кончилось.
Я сидел, обливаясь потом и хватая ртом воздух. По сведенным судорогой пальцам стекало липкое и горячее – наверное, я разорвал себе наручниками запястья, когда вскочил на ноги. Нужно было что-то сказать, и я выдавил:
– Понятия не имею…
– Подожди, подожди! – воскликнула Стелла. – Я тебе еще не все показала. Сейчас было самое простое, так, анксиогеном спрыснула немножко. А можно, например, обойти внешние рецепторы и сделать вот так…
Пишущая машинка извергла зловещий клацающий грохот – будто рваный ритм адской польки, под которую на Страшный суд спешат, пританцовывая, восставшие из гробов мертвецы. В воздухе мгновенно сгустилось электричество, волосы у меня, треща, встали дыбом – а потом я почувствовал, как через позвоночник словно потянули колючую проволоку. Я даже увидел ее: это была старая, ржавая проволока, какие бесформенными мотками свисают с обветшавших кирпичных заборов, с крупными, тупыми шипами, свернутая в тугую спутанную спираль, и она разворачивалась нехотя и с натугой, виток за витком, и кто-то упрямый тянул и тянул ее сквозь позвонки, снизу вверх, шипы рвали спинной мозг, нервы, цепляли и смещали со скрипом позвоночные диски, иногда застревали – и тогда тот, кто тянул, дергал проволоку посильнее.
Я заорал, да так, что у самого зазвенело в ушах. И знаете что? Нисколько этого не стыжусь.
Каретка машинки прозвучала спасительным звоном, будто крик петуха, возвещающий конец ночного кошмара. Но я понимал, что моя личная ночь только еще началась. Я прикинул: Савва и Яна сели в автобус незадолго до часа, в кювет мы слетели примерно минут через двадцать – пусть в четверть второго, для простоты счета. Сколько я был без сознания? Возможно, час или два. Выходило, что время снаружи сейчас едва перевалило за четыре утра, только что перезагрузилась Сфера вероятности, а значит, ни Стелла, ни ее угрюмый приятель еще не могли знать, как именно и куда ушли Ильинский со своей спутницей. Следовательно, держаться мне предстояло еще не менее суток до того момента, когда шеды сами узнают про Мелеха и выход через масах в Светогорске.
С учетом того, что я уже пережил, перспектива не радовала.
– Витя, ты заставляешь меня быть злой, – грустно проговорила Стелла. – А мне это совсем не нравится, хочешь, верь – хочешь, нет. Ситуация твоя сейчас и так хуже некуда, так, может быть, не будем усугублять?
– Дырку ты от бублика получишь, а не Ильинского. Он уже давно того…тю-тю.
Боб закряхтел и подался вперед. Стелла остановила его взмахом руки и продолжала:
– Ты, наверное, чувствуешь себя героем? Стойкий оловянный солдатик, пулеметчик, прикрывающий отход своих, ни шагу назад, умираю, но не сдаюсь, сам погибай – товарища выручай, верно? Но ты же на войне, Витя. Ты просто встрял зачем-то даже не в противостояние, а так, в научный диспут. Это Яна со своими коллегами любят изображать нашу с ними дискуссию в виде эпической вселенской битвы, где они – светлолики и лучезарны, а мы – какие-то рогатые пресмыкающиеся, поедающие человеческих младенцев. А знаешь, почему именно так? Потому что люди, человечество в целом – раса войны, и вся культура ваша основана на культе военной доблести предков. Это присуще вам как виду, данность такая. Первое, что вы сделали, едва загрузившись в оболочки приматов – изничтожили без всякой жалости все родственные инвариантные модели палеоантропов. Колесо еще не придумали, а убивать подобных себе уже научились. Ваша история – цепь военных побед и поражений, эталонный подвиг – в бою, герой – непременно солдат, вам близка и понятна этика конфронтации, эстетика жертвенной смерти, оценка человеческой личности по мере доблести, проявленной в драке. Вы в состоянии любую идею, от самой великой до совсем завалящей превратить в повод к взаимному истреблению.
Стелла состроила свирепую и смешную гримаску, подняла кулачки и картинно воскликнула, словно передразнивая разом весь человеческий род:
– Что? Любить ближнего? Отлично, принято! А ну, кто тут ближнего не любит?! Или сюда, вот тебе, вот, вот!
Она засмеялась.
– Основа взаимоотношений между всеми вашими социумами – система идентификации “свой – чужой”, и если свой – то ему все можно простить, на все закрыть глаза, а если чужой, так пусть он хоть трижды святой, все равно – гад, враг и ничтожество. Как сформировали несколько тысяч лет назад социальную психологию родоплеменных ценностей, так и живете в ее системе. Те из вас, которые поумнее, уже давно научились этим манипулировать, в самых разных масштабах, от мелких хулиганских шаек до целых стран и народов. Ну и наши оппоненты тоже не отстают. А ты им веришь. Мы-то с элохим поспорим, да и разойдемся, а вот ты себе жизнь искалечишь. Ну так как, может быть, перестанешь упрямиться?
– Мне нужно подумать, – ответил я. – Передохнуть денька два, обмозговать все. Давай созвонимся как-нибудь на недельке.
Стелла махнула рукой и сказала:
– Боб, твоя очередь.
Он развернулся и исчез в темном углу за столом. Гулко загремел ключ, скрипнула тяжелая дверца сейфа. Послышалась какая-то возня, и через минуту он снова воздвигся передо мной и развернул на столе увесистый сверток из толстой брезентовой ткани защитного цвета. В кармашках недобро поблескивали металлом тревожного вида предметы, похожие на инструменты средневекового стоматолога. Боб принялся извлекать их один за одним, приговаривая:
– “Звездочка”, “Морской окунь”, “Римская Свеча”, “Стигматы”, “Каменный мешок”… Ну, с чего начнем?
– Не знаю, – с сомнением отозвался я. – Глаза разбегаются. Я, знаете ли, в вашем заведении впервые, может, что-то порекомендуете?
– Сам напросился, – сказал Боб, выбрал из лежащих на столе предметов один, похожий на зазубренный наконечник стрелы, и с силой вонзил в папку с моим именем…
Мама в детстве часто ругала меня за упрямство. Папа, наоборот, одобрял, говорил, что у меня есть характер, хотя сам то и дело пытался исправить этот характер армейским ремнем. А мама считала, что это и не характер вовсе, а глупость, если человек себе во вред лезет на рожон только потому, что не хочет уступить. А я не любил уступать, а на рожон лезть как раз-таки всегда предпочитал, особенно, если на меня начинали давить. Тогда я готов был стоять до конца, до кровавых соплей, до злых слез, но не сдаться и не уступить. На
