Иногда по ночам я думаю о том, что же они видели, и в такие минуты приятная тяжесть патрона успокаивает: то, что они увидели и чего так испугались, мне не грозит. Но сегодня я могу думать только о Моне – о том, как она сжимает дробовик, а на лице ее написано желание приставить его к виску.
До Ракстера я никогда не держала в руках оружия. Иногда папа приносил домой табельный пистолет, но он всегда прятал его в сейф; Байетт и вовсе никогда не видела даже ружья.
– Я из Бостона, – сказала она, когда мы с Риз расхохотались. – Мы, в отличие от вас, оружие дома не держим.
Я запомнила это, потому что она почти никогда не рассказывала о доме. Бостон никогда не проскальзывал в разговоре, как проскальзывал у меня Норфолк. Не думаю, что она хоть немного скучала. В Ракстере нет мобильной связи, и для звонка домой нужно было в определенные часы использовать стационарный телефон в кабинете директрисы. Я никогда не видела ее в кабинете директрисы. Ни разу.
Я перекатываюсь на бок и смотрю на Байетт. Она уже успела задремать. Будь я из такой семьи, как у нее, – голубая кровь, деньги, – я бы скучала по дому. Этим мы с ней и отличаемся. Байетт никогда не хотелось того, чего у нее нет.
– Хватит глазеть, – бурчит она и тычет меня пальцем под ребра.
– Прости.
– Извращенка. – Она сцепляется со мной мизинцами и снова засыпает.
Должно быть, после этого я тоже заснула, потому что сперва вокруг меня ничего нет, а потом я моргаю, скрипит половица, и я понимаю, что Байетт рядом нет. Она стоит на пороге, прикрывая за собой дверь.
Нам не разрешается покидать комнаты ночью, нельзя выйти даже в уборную в конце коридора. Темнота снаружи слишком густая, а установленный Уэлч комендантский час строг. Я приподнимаюсь на локте, но, будучи в тени, остаюсь незамеченной. Она подходит к кровати, замирает ненадолго, а потом забирается по лестнице к Риз.
Кто-то из них вздыхает, и я слышу, как они ворочаются, устраиваясь поудобнее, а потом пшеничная коса Риз свешивается с койки, мягко покачиваясь надо мной. Волоски парят, как перышки, усеивая потолок бледными пятнами света.
– Гетти спит? – спрашивает она. Не знаю почему, но я замедляю дыхание, чтобы они не поняли, что я слушаю.
– Да.
– Что случилось?
– Ничего.
– Ты выходила.
– Да.
Обида кольцами сворачивается в животе. Почему она не взяла меня с собой? И почему рассказывает об этом Риз? Что такого есть в Риз, чего нет во мне?
Кто-то из них ворочается – наверное, Байетт плотнее прижимается к Риз. Байетт любит спать поближе. По утрам мне приходится отцеплять ее пальцы от карманов моих джинсов.
– Куда ты ходила? – шепчет Риз.
– Прогуляться.
Но я знаю, как звучит ложь. Она бы не стала рисковать ради того, чтобы размять ноги. Мы достаточно гуляем по утрам. Нет, в ее голосе какая-то тайна, и обычно такими тайнами она делится со мной. Что изменилось?
Риз молчит, и Байетт продолжает:
– На обратном пути меня поймала Уэлч.
– Херово.
– Все нормально. Я была внизу, в вестибюле.
– И что ты ей сказала?
– Что у меня разболелась голова и я пошла за грелкой.
Серебряная рука Риз свешивается и втягивает косу назад. Я могу представить приглушенный блеск ее глаз, жесткий контур подбородка. А может, она смягчается в темноте. Может, раскрывает душу, когда думает, что ее никто не видит.
Я встретила ее в свой первый день в Ракстере. Мне было тринадцать, но только формально – без груди, бедер и белозубой улыбки. С Байетт мы познакомились еще на пароме, идущем с материка, и сразу поняли, что нужны друг другу. Она знала, кто она и кем должна быть я, и заполняла пустоты внутри меня, которые я не могла заполнить сама. С Риз было иначе.
Она сидела на лестнице в вестибюле; форма была ей велика, и гольфы сбились в складки на щиколотках. Возможно, ее побаивались уже тогда, а может, дело было в чем-то другом – может, то, что она была дочерью смотрителя, значило для остальных больше, чем для меня, – но наши будущие одноклассницы сгрудились у камина в явном стремлении держаться от нее как можно дальше.
По пути к остальным мы с Байетт прошли мимо нее, и взгляд, который она на меня бросила, – заранее горящий от злости – я не забуду никогда.
После этого эпизода долгое время мы почти не общались. Мы ходили на одни и те же уроки и кивали друг другу в знак приветствия, сталкиваясь в коридоре по пути в душ. А потом нам с Байетт понадобился третий человек для проекта по французскому, а Риз была лучшей в классе, обойдя Байетт несколько контрольных назад, и мы выбрали ее.
Этого оказалось достаточно. Риз стала садиться с нами в столовой и держалась рядом на собраниях, и, даже если я помнила тот ее взгляд, если замечала, как сосет у меня под ложечкой всякий раз, когда она произносит мое имя, это было неважно. Это и сейчас не имеет значения. Койка прямо над моей, ее мягкий голос в темноте, обращенный к кому-то другому, – вот и все, на что я могу надеяться.
– Как думаешь, – произносит она после долгой паузы, – дальше будет хуже?
Я почти слышу, как Байетт пожимает плечами.
– Наверное.
– Наверное?
– Я не знаю. Конечно, для кого-то будет хуже. Но не для всех. – Секунду она молчит, а потом я снова слышу ее голос, такой тихий, что приходится напрягать слух: – Слушай, если ты знаешь что-то…
Я слышу, как
