Глава 5
На живца!
Весна 1244 г. Приднестровье
На левом берегу разлившегося широким половодьем Днестра, на пологом холме, величаво спускающемся к пристани, раскинулся небольшой городок, опоясанный высоким земляным валом с остатками деревянных крепостных стен, не так давно сожженных непобедимыми туменами Субэдея. Субэдей сжег и посад, и изрядно разграбил город, который, однако, быстро отстроился и вновь шумел базарами и садами. Невдалеке, на противоположном берегу богател Шехр-аль-Джедид, этот же прозывали Тиверой, по имени древнего племени тиверцев, издавна населявших эти места. Остатки этого народа по-прежнему проживали здесь, постепенно смешиваясь с соседними валахами и издавна селившимися чуть восточнее готами и кипчаками-половцами. На глазах нарождался новый народ, коим и предстояло править боярину Павлу, получившему сей городок и прилегающие к нему земли в удел, точнее сказать – в феод или лен, коим и владел теперь на условиях несения воинской службы своему новому сюзерену – минган-у нойону Ирчембе-оглану.
Тивера насчитывала около трех тысяч жителей, да еще примерно с полтысячи проживало по деревням. До нашествия Субэдея, частым гребнем прогребшего эти места по пути из Европы, городишком правили то бояре, а то и просто тысяцкие без именитого чина, попеременно – в зависимости от того, кто нынче в силе – подчиняясь то мадьярскому королю Беле, то галицкому князю Даниилу Романовичу, то врагу его – сыну беспутного черниговского правителя Михаила молодшему князю Ростиславу, а то и вообще – болгарам. Теперь вот жили под татарами, особого гнета после набега не ощущая. Да и к набегам привыкли уже: венгры придут – грабят, Даниил Галицкий – грабит, князь Ростислав Михайлович… о, этот-то пуще всех!
Привыкли, но ругались и едва терпели уже – постоянные грабежи всех уже достали давно, а потому татарам (как тут именовали всех чохом ордынцев, без различия – монголы, булгары и прочие) подчинились с охотою, надеясь, что хоть эти установят хоть какой-то порядок, чтоб можно спокойно жить, торговать и работать, честно уплачивая какую-то – желательно бы не очень большую – дань. К этому-то все и шло, вот и новый наместник великого хана приехал в Шехр-аль-Джедид, и сюда, в древнюю Тиверу, поставил верного своего человека – молодого боярина Павла, сразу начавшего хозяйствовать разумно и аккуратно. Решая общие городские дела, новый боярин с плеча не рубил, всех заинтересованных лиц выслушивал более чем внимательно и даже время от времени созывал совет из самых достойных и именитых горожан, не брезгуя не только людьми служилым, но и купцами, и даже старостами ремесленных артелей.
Денег, правда, сразу же потребовал изрядно, так ведь и тратил с умом – вместо старых прогнивших мостков строили новую пристань, засыпали щебнем да песком ухабистую дорогу, что вела от куманского шляха к валашскому – через переправу по Днестру. Переправе тоже внимание уделил (а как же, на транзитной торговле городок ох как кормился!), освободив от всех податей на три года тех купцов, что зачнут новые большие суда строить – с берега на берег торговые обозы возить. Дельно хозяйствовал новый боярин, разумно, и про юную супругу его люди тоже ничего плохого не говорили, красива была боярышня Полина, умна, только вот тоща больно.
Ко всем городским делам боярин – ну, это как водится – своих людей приставил, тех, что с собой привез, кому доверял. Дружиною, само собой, сам же боярин Павел и командовал, а вот городским ополчением Митоха Рязанец занимался, муж в ратном деле опытный; колодцы, улицы, да та же пристань и все городские доходы – особый тиун учитывал, молодой, правда, да ведь не зря говорят – мал да удал, вот и этого, наверное, не зря прозвали – Умник, а в помощь ему – Провор, отроце ушлый. Не забыл новый боярин и про порядок, и про то, что крамола какая может в городке завестись – кто-то вдруг с венграми снюхается, кто-то с галицким князем Даниилом, а кто-то – не дай бог! – с Ростиславом Черниговским, таким же, как папанька его, князь Михаил, авантюристом.
Крамолу ту особый человек выискивал – Окулко-кат, мужичина на вид звероватый, чистый упырь. Что уж тут рассуждать – прозвище-то само за себя говорило.
Сам же боярин – а поговаривали, что и жена его – во все дела вникал самолично. Так вот и начал править, не худо, только вот денег загреб больно много – а, поди, не дай! В городе, окромя дружины и спешно набираемого ополчения, еще стояли две монгольские сотни – головорезы те еще, дикие, как все монголы – люди их побаивались, хорошо хоть сейчас, весною, степняков в городе видали редко – те кочевали рядом, в степях у Куманского шляха, там же, в своих вежах, и жили. Одной сотней командовал джаун у-нойон Алтансух Баатыр, другой – джаун у-нойон Еремча, про которого говорили, что он из кипчаков, половцев. Может, так оно и было – не всех половцев монголы истребили да выгнали, часть под их власть пошла, и часть большая, кипчакская речь в ордынском войске звучала все чаще.
Вокруг собственно города, с другой стороны вала раскинулся обширный, окруженный яблоневыми и вишневыми садами, посад, тоже требующий пригляда, особенно в смысле возможных пожаров и антисанитарии, боярин даже, окромя городской стражи, выделил особых людей для того, чтоб заставлять жителей убирать за собой разный мусор, вывозить в специально отведенные места, да только там и выбрасывать. Слава богу, хоть уборные почти в каждом доме имелись, а где не имелись, то строго-настрого было указано – немедленно завести. Чтоб где попало не гадили да мору не разводили.
Обо всех обвесах, обсчетах и неправильных торгах было велено докладывать боярину – он со своими приближенными и суд творил от имени хана, а уж кто недовольным оставался, тот мог в Шехр-ал-Джедид податься, у Ирчембе-оглана наместника справедливости испросить.
Про суды, кстати, Полинка все уши супругу своему ненаглядному прожужжала, мол, нечего жителям с каждой мелочью – с обвесами теми же – на боярский суд бегать, пущай их местный суд разбирает, из самых уважаемых жителей избранный, да судят пусть не как кто из судей похощет, а по закону – для монголов – по Ясе Чингисхановой, для всех остальных – по местным обычаям, кои, ежели не записаны, так надлежит немедленно записать. Обо всем же серьезном – убийства,
