Настену-то вот боялись. Поглядывали, облизывались, но — ни-ни. Страшно!
Боярин вернулся на удивление быстро. Вроде бы только что на колокольне к вечерне благовестили, а вот уже и послышались, раздались за воротами лошадиное ржание, голоса…
Настена, не будь дурой, растолкала парней — предупредить; зачем на пустом месте лишних врагов наживать?
— Эй, просыпайтесь! Да подымайтесь же, дурни! Отворяйте ворота, живо. Хозяева вернулись, ага!
Вскочив на ноги, холопы опрометью бросились к воротам. Успели вовремя! Слуги как раз помогали боярину выбираться из возка, бестолково суетясь и без устали славословя. Спешился, спрыгнул с коня и Тимофей, а за ним — и Акинфий, тиун с Шугозерья. Сутулый, редкозубый, страшный, с вечной сальной улыбочкой, он тоже не упускал случая шлепнуть Настену или там ущипнуть за разные сладкие места. Тот еще черт, ага!
Правда, нынче не подходил — боялся. Страх, он с человеческой-то сволочью много чего хорошего делает. Только в узде и держит. И не важно, перед кем страх — перед Господом или перед хозяйской плетью. Важно, чтоб был. А ежели страха нету — все, пиши пропало. Сволочь людская сама себя в узде держать не может… да и не хочет, сказать по правде-то.
Не поднимаясь в хоромы, Хомякин сбросил шубу и ферязь на руки подскочившим холопам и быстрым шагом прошествовал к дальнему амбару, где была устроена пыточная. Все, как полагается — дыба, огонь, плети и даже щипчики рвать ногти, да крюки — вытаскивать-тянуть жилы. Туда-то, по приказу боярина, и притащили узника, того самого отрока, с кем не так давно болтала любопытница Настена.
Окромя Анкудея Ивановича, позван бы в амбарец и здоровущий Михейко-палач, и Тимофей-управитель. А еще проскользнул монастырский служка с пером и бумагами. Показания, стало быть, записывать.
Через какое-то время сквозь неплотно прикрытую дверь послышались звуки ударов и жалобные крики. Судя по всему, палач — кат — изгалялся от души! Хотя, может, и не палач — боярин Хомякин плеть и сам жаловал, и управлялся с нею неплохо, в охотку и даже, можно сказать, с радостью.
Да уж… Проходя мимо, Настена невольно поежилась — спина-то еще саднила, помнила господскую ласку.
Вот снова раздался крик… Девчонка закусила губу — незнакомого отрока ей было почему-то жалко. Хоть тот, верно, и тать. Не зря же его имали? Не-е… не похож на тятя… нет.
Вообще-то, не было у юной красотки челядинки у амбаров никакого дела. Просто так там ошивалась — любопытничала. И дрожала… жалко было, ага.
Вот снова крик — истошный!
— Все, все скажу! Не могу больше… не бейте… Христом-богом прошу.
— Это мы еще с тебя жилы тащить не начали, — узнала Настена хрипловатый голос боярина. — Но ежели запираться будешь — зачнем.
— Нет, нет… Не буду…
— Пиши, брате… Так зачем господин твой на нашу усадьбу напал? Зачем-зачем? Ослобонить людишек… А те какого лешего на чужое озерко поперлись? Не ведали, что чужое? Ага! А ну-ка, Михейко, дай-ко огня… пожги, пожги малость…
Снова вопль!
— А теперь отвяжи его… Отвяжи, говорю! Вона, разложи на лавке… Да дай-ко сюда плеть. Ужо, покажу, как надобно!
Настена не выдержала. Закусив губу, бросилась к летней кухне, схватила крынку с квасом — прибежала к амбару… вошла… Нагло так, как к себе домой ворвалась. Правда, тут же и поклонилась, глаза опустив:
— Вижу, умаялся ты, боярин-батюшка. Вона, весь потом истек. А я вот кваску принесла холодненького. Испей.
Глава 4
Ранним росным утречком Никита Петрович Бутурлин проснулся от колокольного звона. На колокольне, в центре Большого посада, благовестили так, что звенело в ушах. Ударили в колокола и в монастыре, на звоннице, подхватили в колокольцы и в маленьких церквях. Поплыл, растекаясь, по всему посаду благостный перезвон — то ли тревожный, то ли, наоборот, радостный.
К заутрене, что ли?
Усевшись на ложе, Никита Петрович пригладил растрепанную ото сна шевелюру и задумчиво покачал головой.
Нет, чтоб к заутрене — не похоже. Слишком уж звонко, да и не праздничный нынче день, обычный, скоромный. С чего б так трезвонить-то?
— Выспались, господине? — вздернулся, вскочил с постланной в углу соломы верный холоп Ленька. — Как почивать изволили?
В рыжих вихрах парня торчали соломинки, светлые глаза смотрели на господина со всем почтением и преданностью.
— Одежку подай, — встав, подставил руки Бутурлин. — Там почто перезвон-то?
— А пес его знает, — помогая помещику одеться, слуга повел плечом. — Посейчас Игнатко явится — спросим.
— Так он что, не явился еще? — в голосе Никиты Петровича зазвучали тревожные нотки. — Я-то его еще к вечеру ждал… Да вот уснул, да… А ты почто же не доложил?
— Так вы, господине, не указывали… Я и не будил.
— «Не указывали», — застегивая кафтан, передразнил Бутурлин. — Что, сам не мог сообразить? Отроче к ночи не явился…
Ленька вдруг ухмыльнулся, совершенно бесхитростно, но с некой долей не столь уж и далеко запрятанного лукавства:
— Так он, может, у зазнобы какой…
— Рановато ему еще для зазноб, — подойдя к распахнутому окну, Никита Петрович глянул на двор и дальше, на реку, окутанную зябким утренним туманом.
Растекавшийся по всему посаду колокольный звон вдруг прекратился, откуда-то донеслись крики…
— То ли бьют кого-то… то ли славят. Ладно, поглядим — что дам да как! — хмыкнув, Никита Петрович натянул сапоги и загрохотал по лестнице. Слуга со всей поспешностью бросился следом.
— Что там трезвонят-то, Афанасий? — завидев в воротах хозяина, молодой человек тут же поспешил с вопросами.
Владелец постоялого двора, слегка поклонясь, улыбнулся:
— Доброго утречка, Никита Петрович.
— И тебе не хворать!
— А перезвон да шум — от радости.
— То-то я и смотрю…
— Батюшка-воевода князь Петр Иванович Потемкин с войском своим на посад да в обитель пожаловать изволил! — покряхтев, важно доложил
