На помост уже выставили плаху с воткнутым в нее топором, массивным и тяжелым, чуть поодаль от плахи громоздилась перекладина с тремя прилаженными петельками из пеньки.
— Добрая пенька, — подняв голову, одобрительно молвил Бутурлин. — Такая и на морской корабль пойдет. На такелаж, да.
— Нас самих сейчас — на такелаж, — разбойник Петруша Волк, здоровенный малый с широченными плечищами и открытым, совершенно дружелюбным лицом, потряс светлой кучерявой бородкой и ухмыльнулся. — Как паруса — развесят.
— Ой, можно подумать, ты морской корабль видел! — входя на эшафот, презрительно хмыкнул лоцман. — Небось, всю жизнь по окрестным лесам шакалил. Раз уж — волк.
— Шалил, бывало, и в лесах, — встав чуть позади, вполголоса бросил тать. — Одначе не всегда. Бывало, и на морях хаживал.
— На морях, — Никита Петрович, передразнивая, щелкнул языком. — Ну и чем брамсель от марселя отличается?
— Брамсель — парус на брам-стеньге, сверху, — неожиданно улыбнулся разбойник. — Как раз над марселем.
— Однако! — лоцман удивленно покачал головой. — Видать, ты и впрямь не только в лесах шарился. Ловкий. Правда — попался.
— Так и ты попался, мил человек! — засмеялся Петруша. — Сейчас все мы в петельках задергаемся.
— Вот уж нет! — возражая, Бутурлин резко тряхнул шевелюрой, так резко, что на него обернулась вся стража. — Кто-то — в петельках, а кое-кто — под топор.
Горделиво кивнув на плаху, молодой человек улыбнулся и с самым беспечным видом принялся наблюдать за приготовлением к казни. Нынче казнили четверых, трех лесных лиходеев-татей — вешали, а Никите Петровичу должны были отрубить голову. Кстати, по его же просьбе.
Соратнички Петруши Волка по вольной разбойной жизни выглядели куда менее импозантнее своего атамана, однако дел натворили не меньше — оттого-то их и вешали. Не рвали ноздри, не ссылали на каторгу — вешали, казнили, лишали жизни. Впрочем, особой крови, наверное, на сией шайке все ж таки не было, поскольку тогда б применили куда более устрашающую казнь, к примеру, колесовали или четвертовали. А так… Всего-то в петлю сунуть — делов!
Двое разбойничьих парней — один лопоухий, тощий, лет двадцати, второй — чуть постарше, но тоже не дородный, сутулый — молча подставили шеи следом за своим атаманом. Тот напоследок улыбнулся — прямо из петли, выкрикнул:
— Ну, православные! Не поминайте лихом.
Ловким ударом ноги палач тут же выбил скамейку из-под ног приговоренных к казни. Лопоухий с сутулым живенько закачались в петельках — любо-дорого посмотреть! Пахнуло дерьмом и мочою, портки повешенных вмиг сделались мокрыми — организм, прощаясь с жизнью, избавлялся от всего лишнего. Вот так… потому и смерть — позорна. В собственном-то дерьме!
Двое лесных татей уже болтались в петле, а вот с третьим, с атаманом, вышла заминка. Петелечка-то оказалась хлипкой, оборвалась — и бедолага рухнул на помост, едва не проломив доски.
— Ох славно-то! Вверх-вниз, — громко захохотал упавший. — Как на качелях!
Толпившийся у помоста народ шутку заценил — засмеялся. Что уж поделать, любят людишки разных проходимцев да ухарей! Вот как Петрушу Волка. Злодей — клейма ставить негде, а вот поди ж ты, напоследок развеселил.
Однако ж самое-то веселье, как оказалось, только еще начиналось! Помощники палача быстренько приварганили новую петельку, подтянули, испробовали — вроде крепка, должна б выдержать…
А вот не выдержала! Лопнула, зараза! Это вот второй-то раз.
— Кому повешену быть, тот не утонет, — на этот раз Бутурлин тоже пошутил, только как-то невпопад. — Нет, наоборот я хотел сказать-то, — тут же поправился лоцман.
Да все в толпе поняли уже, засмеялись. Где-то позади, за помостом, нервно заржала лошадь. Никита Петрович напрягся, прислушался… ага-а-а… На губах его заиграла улыбка — казалось, с чего бы?
Казнь продолжалась. Третий раз петельку приладили… Вдев туда голову, Петруша Волк ухмыльнулся и весело подмигнул людишкам:
— Видать, не особо меня черти-то заждались! Сковородку не приготовили.
Оп! Выбил палач скамеечку…
И снова народ грянул в хохот!
Не-ет, на этот раз веревка-то не подвела, подвела перекладина. Сломалась, зараза, с треском! Р-раз — и напополам.
Тут уж спохватился судейский, тот, что распоряжался казнью. Сделав знак палачу, соскочил с помоста вниз, пошептался с архиереем, со служками. Покивал и, с важностью, не торопясь, поднялся на помост обратно. Подошел к самому краю, откашлялся:
— Ну, раз уж тако вышло… Вы все, православные, видели. Господь знак дает!
— Ослобоняйте! — послышались крики. — Пущай так кается.
— Коли уж смертушка не принимает…
— Заклеймить да ноздри рвати!
— На каторгу его, на каторгу! Эвон, какой здоровяк. Ровно твой боярин.
Судейский снова откашлялся, уже громче. Дождался, когда стихнет толпа, ножку в сапожок зелена сафьяна обутую вперед выставил, руки за кушак заложил:
— Оставляем его покуда к покаянию… а уж на третью седмицу — казним. Повесим аль колесуем — как Бог даст.
Недоповешенный разбойник сошел с помоста под приветственные крики собравшихся. Татя тут же схватили и, заковав в железа, бросили в телегу…
— Не увозите, братцы! — дернулся, возрыдал Петруша. — Дайте казнь досмотреть. Никогда отрубания головы близко не видел!
— Пущай посмотрит! — закричали в толпе.
Взглянув на архиерея, судейский пожал плечами и махнул рукой:
— Мне-то чего? Пущай.
Между тем Никита Петрович не терял времени даром. Разминал, как мог, затекшие руки. А, как подвели к плахе, попросил снять цепи, бросил в толпу с надрывом:
— Позвольте же, православные, перекреститься в последний раз. Нешто, как нехристь, умру, окаянный?
— Перекрестись, дозволяем, — тут подошел и священник, еще у узилище отпустивший приговоренному все грехи. Славный такой старичок с сивой бородкой. Глянул на судейского с укоризной:
— Ну, железа-то с него снимите, ага. Чай, никуда не денется.
Взбежал на помост кузнец с переносной наковаленкой. Тюкнул раз, тюкнул два — звякнув, упали цепи.
— От и добро, — растирая запястья, ухмыльнулся Никита. — От и славненько.
Повернулся к рядом стоявшему палачу — и с маху кулаком в ухо — оп! Палач, не говоря худого слова, рухнул с помоста в толпу. Пока летел еще,
