— Ничо, — парнишка помялся и, опустив очи долу, признался: — К вечеру на ближний луг звала.
— Вот! — хлопнул в ладоши Бутурлин. — Пойдешь! Выспроси-ка про хомякинскую казну — с чего пополняется? С чего там, на усадьбе, живут, окромя работы-заботы крестьянской?
— Вызнаю, господине… — отрок согласно кинул и, сглотнув слюну, тяжко вздохнул. — Хорошая девица эта Настена. Добрая. Ей бы бежать… одначе — опасно! К нам на усадьбу — враз сыщут… А на войну ей невмочно.
Игнатко вернулся ночью, поздненько, тут же и доложил:
— Новость важная, господине! Завтра вечерком хомякинские медь свейскую будут перевозить. С барки. Настена сказала.
— Ага! — сам недавний контрабандист, Никита Петрович быстро смекнул, что к чему, и сразу же уточнил: — Значит, медь та, как я себе мыслю, избу таможенную вовсе не проходила.
— Не проходила, — согласно кивнул парнишка. — Настена так и сказала. Вызнала всё!
— Да уж, — хмыкнув, Бутурлин покачал головой. — Вот ведь, есть же такие холопки неверные. Правда, ежели боярин — деспот… То зачем такому верной рабой быть? Так! К обеду быть готовыми. Отправляемся! Игнат… дева твоя сказала, что за барка-то?
— «Северная звезда». Хозяин — Никифор Сомов. У него еще артель…
— Знаю я Сомова. Тот еще шпынь! То людишкам своим не заплатит, то еще что… Ладно! Собирайтесь. Значит, говоришь, «Северная звезда»?
* * *В светлом ночном небе серебрилась луна, отбрасывая жемчужную дорожку в спокойных водах реки. Кругом стояла мертвая тишь, лишь слегка покачивались камыши и коричневые бутончики рогоза бились о низкий борт барки.
Позади, со стороны посада, вдруг донеслось лошадиное ржание!
— Едут, — прячась в зарослях вербы, азартно прошептал лоцман. — Ленька, давай к важне. Буди таможенников! Игнатко, готовь пистоль.
— Уже готов, господине.
— Ну, и славненько, ну и с Богом, ага…
Не солгала, значит, Настена! Не солгала.
Рыжий тут же исчез, растворяясь в трепетно-белесой ночи, Бутурлин с Игнаткою затаили дыхание. Снова послышалось лошадиное ржание — на этот раз совсем рядом. И вот уже выехали к пристани возы, запряженные крепкими конями. Сейчас… сейчас перегружать будут. Сейчас…
— Господине… там сзади кто-то! — вдруг обернулся Игнат.
— Сзади?
Ни господин, ни слуга среагировать не успели. И позади, и впереди, у барки, со всех сторон вдруг вспыхнули факелы, порвав мирную белую ночь в огненные оранжевые клочья! Повсюду — со всех сторон — вдруг появились оружные люди! Целое воинство. Угрожающе щетинились копья, тускло поблескивали пищальные стволы, оранжевые сполохи отражались в доспехах и шлемах.
Гляди-ко… Не одни простые ратники здесь. Еще и…
— Вон они здесь, в вербе, прячутся, — послышался чей-то ехидный, смутно знакомый голос.
Хомякин!
— Больше, князюшко, негде. Прикажи взять!
Князюшко?
Никита Петрович вытащил саблю, шепнул:
— Будем прорываться, Игнат. По моей команде — пали… Желательно — в доспешных… Готов?
— Готов, господине!
— Ну, тогда — с богом!
Бутурлин усмехнулся: вышло тогда внаглую — получится и сейчас. Почему бы и нет-то? Главное, спокойно все… и без мандража, без страха… Натиск и быстрота — в этом залог победы!
Кто-то вдруг ломанулся на лошади прямо через кусты! Сверкнули доспехи. Игнатко злорадно поднял пистоль, прицелился…
— Я — князь воевода Потемкин! — прозвучал вдруг звучный голос.
— Постой… — Никита Петрович придержал верного холопа за руку.
— Ежели ты — Никита Петров сын Бутурлин, служилый человек и помещик — покажись! — между тем все так же звучно продолжал князь. — Ничего тебе худого не будет. Ты мне нужен, Никита! Не для казни, для службы воинской. Но скажу — службишка та не простая, опасная.
Услышав такие слова, Никита Петрович чуток подумал… да вышел и, пряча усмешку, степенно поклонился воеводе:
— Ну, здрав будь, князь Петр Иванович!
— И ты будь здрав, Никита. Почто своеволишь-то? Пошли-ка в палаты мои. Поговорим, ага.
Глава 5
С воеводой проговорили до утра. Князь Петр Иванович вроде как и вовсе не собирался ложиться, и выглядел в сей неурочный час вполне бодро. Широкая, окладистая борода его, истинно княжеская, местами тронутая серебристыми прядями, словно бы олицетворяла всю значимость государственной власти, всю старину и вызываемое нешуточное почтение к старинным родам.
Потемкин велел возжечь свечи, и трепетное желтое пламя мягкими сполохами играло на золотой парче княжеской ферязи. Такая же парчовая, подбитая драгоценным соболем, шапка с венцом с жемчугами венчала голову воеводы, породистые густые усы были тщательно расчесаны, темно-серые глаза из-под больших широких бровей смотрели на собеседника строго, но без особого гнева.
— Ты садись, Никита, не стой, — сняв шапку, кою тут же забрал неслышно подскочивший слуга, Петр Иванович скинул и ферязь и так вот, по-простецки, в кафтане, уселся в резное креслице, жалобно скрипнувшее под дородной фигурой боярина.
— Невместно мне, князюшко, при вас сидети…
— Говорю — садись!
Князь повысил голос, и молодой человек осторожно присел на край лавки.
— Ты воеводе Андрею Васильевичу Бутурлину, чай, не родич? — Потемкин прищурился, положив на стол холеные руки, унизанные драгоценными перстнями и кольцами.
— Да-альний-предальний, — потупившись, признался лоцман. — Они с нами не знаются. Худородные мы.
— Ничего! И худородные могут в князья выбиться, — Петр Иванович усмехнулся, пригладив роскошные усы и бороду — живое воплощение принятых на Руси порядков. Глянешь — вроде дундук дундуком… Ан, не тут-то было! Никита Петрович знал Потемкина как умелого и опытного воеводу, человека умного и дельного. Такой зря кричать да местничать — древностью рода кичиться — не станет.
Вот и князь не кричал, не гневался…
— Вижу, молодец ты ловкий… Ниен добре ведаешь?
— Добре, княже. Я ж в лоцманском деле… Не раз в Ниен хаживал. Да и в Стекольны тоже.
— Sagst du Schwedisch oder Deutsch?[7] — неожиданно спросил воевода.
Бутурлин невольно вздрогнул: вот уж не знал, что Потемкин знает чужие языки! При всем уважении…
— Ich spreche Schwedisch, Deutsch, und ich spreche Englisc[8], -
