— задорно дергая бородой, зачинал лихой запевала.
Дудари, дудари, Оп-па!— дружно подхватила артель.
Хорошая была песня, веселая. Жаль, плотники быстро скрылись из виду, затихла и песня…
Обгоняя, проскакали всадники в зеленых кафтанах — верно, спешили куда-то по важному делу. А вот попались навстречу крестьянские девушки с косами. Как видно, шли на сенокос, да не просто шли — пели песни:
Сиди-сиди, Яша, под калиновым кустом! Кушай, кушай, Яша, орешки каленые…Одна из девушек вдруг напомнила Бутурлину незабвенную Аннушку Шнайдер, о которой, честно сказать, он как-то и думать забыл в последнее время. А ведь когда-то любил! Впрочем, почему же — когда-то?
Ах, эти голубые очи! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Как вот у этой премиленькой юной крестьянки, той, что так задорно пела сейчас…
Сиди-сиди, Яша! Кушай-кушай, Яша…Затихла и эта песня. Ушла, растаяла, всколыхнув дремавшие в душе Никиты Петровича чувства. Ах, Аннушка, Анна… Увезли тебя в Ригу, увезли… Может, нужно было плюнуть на все да броситься за ней следом? Она ведь еще не чужая жена, просто помолвлена…
Броситься. Плюнуть… На родину плюнуть, на людей, от помещика своего зависящих. Пусть с ними Хомякин что хочешь делает — выходит, так? Двадцать шесть лет стукнуло Никите Петровичу, чай, не отрок уже — муж многоопытный. Какая там любовь!
Да еще, признаться, терзала Бутурлина одна недобрая, глубоко запрятанная, мысль — а поедет ли Аннушка с ним? Согласится ли поселиться на усадьбе в далеких непроходимых лесах? Аннушка… Анна Шнайдер — европейски утонченная девушка. Говорит, что любит, но… Одно дело — Ниен или — уж тем более — Рига, и совсем другое — усадьба! Хотя, может быть, на тихвинский посад согласится? Хорошо бы да.
Прихотливо извиваясь, любовные мысли лоцмана перескочили конкретно с Аннушки Шнайдер на вообще всех девушек, коих Никита Петрович знал и даже иногда любил — в плотском значении этого слова. Вспомнилась вдруг — впрочем, отнюдь не вдруг — юная ключница Серафима, голубоглазая красавица с русой косой, чем-то неуловимо похожая на Анну. Нет, Аннушка, конечно, изысканнее… Хотя, ежели Серафиму в немецкое платье одеть — так еще посмотреть! Хитрая девушка Серафима, ох хитрая… и сладкая — ужас!
Вспомнив красотку ключницу, Бутурлин вдруг неожиданно для себя ощутил некое чувство вины, словно бы он что-то сделал не так, поступив в отношении зависящей от него девушки как-то подловато, что ли. Ну да, она сама навязывалась… имея в виду свои собственные, вполне себе корыстные, выгоды. Но тем не менее Серафима — обельная холопка, раба… во всем от Никиты зависящая. И тогда чем он лучше того же Хомякина? И чем Серафима отличается от той же Настены, благодаря которой Бутурлин и угодил в засаду? И винить Настену — сложно… как и Серафиму… Сложная штука жизнь, что уж тут говорить.
Ближе к ночи путники устроили привал. Встали на берегу речки — еще пришлось поискать свободную от других купцов опушку! Тут уже и вологодские встали, и устюжане, и свои, тихвинские. Ловили в реке рыбу да раков, купались, жгли костры, кашеварили.
Выкупался и Никита Петрович. Вернулся, уселся к костру, почерпнул из котла налимьей ушицы.
— Кушай, батюшко, — тряхнув рыжей челкой, улыбнулся верный Ленька. — Еще окуньков напечем на углях. Тут, в речке-то, полным-полно всякой белорыбицы.
Рыбы и впрямь было много, хватало на всех — насытились быстро. Наступала ночь. Как всегда, в июне, не то чтобы слишком стемнело, просто сделалось как-то туманнее. Часть костров погасла, а часть осталась гореть, отражаясь в светлой воде трепетными рыжими звездами.
Улучив момент, Бутурлин подозвал к себе всех:
— А теперь слушайте, парни! О том, что делать нам предстоит. То, что дело опасное, я уже предупреждал.
— Оно и ясно — опасное, — лиходей и пират Петруша Волк с неким добродушно-азартным удовольствием пригладил светлую бородку. — Иначе б с петелек-то не упал.
— От — да! — охотно подхватил Ленька.
Спасенный от верной петли разбойник оказался человеком вовсе не злым, а, наоборот, самого веселого нрава. В пути Петруша постоянно шутил с парнями, поддевал их и вообще был востер на язык; а вот к Никите Петровичу относился подчеркнуто уважительно. Понятно, почему.
Порученное воеводой Потемкиным дело делилось на три связанные воедино задачи, каждую из которых нужно было решить безотлагательно, как можно более быстро, и в любом удобном порядке, желательно даже — все сразу. Во-первых, князь дал тайное слово к своему человеку в Спасском — русском селе возле Ниена. Человек тот — звали его Алатырь Татарин — был корабельным мастером и трудился на верфях. Окромя того Алатыря, еще имелся некий Варсонофий Крамов, дьячок местного собора, коего, похоже, шведы давно уже схватили… Об этом и сам Бутурлин слыхал во время нахождения в крепости Ниеншанц, в темнице. Об этом допрашивал узника сам Карл Линдберг, судья, известный по прозвищу Законник Карл.
Так что, по всему, на Крамова надеяться нынче нечего. Если его подвергли пыткам — а шведы это умели, — так дьякон вполне мог выдать всех своих подельников… да так, верно, и сделал. Значит, и Алатырь Татарин — нынче на дыбе или уже казнен. Хотя Варсонофий ведь мог его и не знать, всякое бывало. К чему гадать? Приедем — увидим.
Этот-то Алатырь должен был помочь людьми, православными, русскими и карелами, что были недовольны шведской властью и надеялись на русского царя. Из всех этих людишек нужно было создать ватагу, боеспособный отряд, действовавший бы в тылу шведов и отвлекавший на себя часть их сил. Как сказал Потемкин, может быть, Алатырь Татарин уже такой отряд и собрал — тогда легче.
— Еще надобно захватить корабль, — глядя на тающие в костерке угли, негромко
