– Ты рад этому? – проворковала она, гладя губами его щеки.
– Во всяком случае, – его ласки становились жарче и решительнее, – нам не придется рыскать по всем недрам ан-дубно в поисках добычи.
…И им снова стало не до разговоров.
… – Мой Неистовый, – шептала она, целуя его лицо, шею, плечи, – мой милый… Сколько бы их ни было у меня, ты лучше всех…
Седой отстранился, приподнялся на локте:
– Решила забрать у меня этого щенка? Будь осторожна: если что – Рианнон не простит.
Она улыбнулась – холодной властной улыбкой королевы:
– Сначала мне надо увидеть его. До Бельтана он всё равно будет служить тебе живой приманкой. А в Бельтан – поглядим, на что он может сгодиться.
Когда она вот так улыбалась, от нее было очень легко уходить. А уйти было необходимо.
Седой начал заворачиваться в белый килт:
– Прошу тебя, будь осторожна. Ссора между тобой и Рианнон – пожалуй, это единственное, что может вызвать страх – у меня. Истории с Пуйлом нам хватило на несколько веков, хотя, по мне, скорее ты вправе обижаться на Рианнон, чем она на тебя.
Она тоже встала:
– Я еще ничего не решила, любимый. И я не поссорюсь с Рианнон, обещаю.
– Хорошо, – он кивнул и невольно улыбнулся, взглянув на землю: там, где они только что сплетались в любовном безумии, не осталось и следа пышных сугробов, зато уже распрямляли свои стебли первые весенние цветы.
Она обвила руками его шею:
– Доброй охоты тебе, Вожак.
Он наклонился и поцеловал ее – жадно, словно хотел запастись счастьем любви перед долгими месяцами охоты в преисподней. Потом легонько оттолкнул и побежал прочь.
Не оборачиваясь. Он никогда не оборачивался.
За исполинской елью он свернул и исчез. Если бы кто-нибудь взглянул на снег, то за елью он не увидел бы никаких следов – ни человеческих, ни волчьих.
Но она не смотрела. Она распрямилась – как была, нагая, прикрытая лишь собственными волосами, – и вытянула руки ввысь, к неяркому золотистому солнцу.
Любовное наслаждение, наполнявшее ее, волнами расходилось по всей земле – пробуждая жизненные силы, заставляя ростки тянуться к солнцу, кровь – быстрее бежать по жилам, освобождая от зимнего оцепенения и мир людей, и миры волшебства.
Королева Риэнис смеялась звонко и счастливо – и эхом ее смеха становилась капель, и чириканье птах, и радость детей, начавших весенние игры.
И жар любви незримыми протуберанцами скользил по мирам, заставляя детей, затаив дыхание, слушать песни о великих влюбленных, юных – обмениваться пылкими взглядами, от которых недалеко до тайных встреч, супругов – в нетерпении ждать ночи, а стариков – со вздохом вспоминать юные годы. Скоро плясать журавлям танцы на болотах, скоро звенеть соловьям, песнями чарующим подруг, скоро сшибаться рогам оленям в схватках за самку…
Но этому Оленю не было соперников.
Никто не оспаривал у него нагую златокудрую Владычицу. Даже Седой Волк знал: скорее реки наполнятся землей, а скалы уступят место водам, чем она променяет своего супруга на кого-то. Волку (и сотням смертных Королей Лета, бывших у нее) принадлежит лишь ее тело, но верна одна одному: Оленю.
Арауну.
Златорогий Олень примчался к ней. Она обвила его шею руками, а потом вспрыгнула на спину.
И они поскакали.
Их любви не нужно было слияние тел, их единение было сильнее и глубже безумства плоти, они были неразрывны, как доброта и мудрость, как красота и чародейство, как песня и радость… они были тем волшебством, что не нуждается в заклинаниях и обрядах, что доступно тому, кто чист духом и открыт миру.
Они были чудом любви, чудом зачатия и рождения, рождения плода, детеныша, ребенка, рождения узора, легенды, песни, чуда.
Они были древнейшей и сильнейшей магией.
…и люди на все лады толковали легенды о том, что Золотой Олень помог унести Деву-Солнце в преисподнюю или, напротив, спас ее из преисподней, или Дева и была златорогой оленихой, рождающей оленят, но остающейся девой…
Разве важно, как люди рассказывают об этих двоих?
Араун и Риэнис мчатся по мирам, и нет ни прошлого, ни будущего, а есть лишь вечный миг настоящего – весна.
Весна до победного конца.
Кромка чуда: Эссилт
Принести пригоршню солнечных лучей. Полгода назад мне такие слова показались бы бредом или злой насмешкой. А сейчас, когда я научилась расчесывать пряди тумана и ткать из снега, – сейчас я лишь думаю о том, как именно нужно собрать лучи.
День сегодня солнечный… попробуем?
Протянуть к солнцу ладонь – и лучики лежат в ней, словно золотые травинки. А если обломить? – получилось!
Когда она подошла к ковру Сархада, изображенное лицо мастера было совсем другим. От него никому бы не захотелось бежать со всех ног.
«Интересно, я одна вижу этот ковер изменившимся, или каждый, кто проходит мимо?»
– Сархад, это я, Эссилт. Можно? – и тотчас огонь ожил, уже не жгущий и пугающий, а… словно пес радостно прыгает, видя друга хозяина. Ковер исчез, Эссилт без страха перешагнула пламя, теперь твердо зная, что огонь не грозит ни ей, ни тонким корочкам льда, которые она несет.
– Здравствуй, моя маленькая королева, – улыбнулся ей мастер. – Лед и лучи?
– Да, как ты сказал.
Солнечные лучики, рассыпанные по столу, тонко и протяжно зазвенели. Но мастера они сейчас не интересовали. Он осторожно поднял пластинку ажурного весеннего льда.
– Вот красота, с которой мне никогда не сравниться. Этот рисунок прост, но в его простоте – совершенство.
– Странно слышать такие слова от самого искусного мастера Аннуина, – покачала головой Эссилт.
– Только неопытный юнец считает себя величайшим, – отвечал Сархад.
– Можно, я посмотрю, как ты работаешь? – робко спросила она, почти уверенная в отказе.
– Если будешь молчать – можно.
Они видели друг друга второй раз в жизни, но не удивлялись тому, что говорят, как давние друзья.
Кромка чуда: Эссилт
Руки. У него самые невероятные руки на свете. Они – и глаза его, и разум. Слепой не ощупывает вещи так тщательно и осторожно, как этот сидхи; а ведь ни у одного народа нет зрения острее.
Мудрые руки, иначе не скажешь.
Я готова бесконечно смотреть на них.
Сархад перебирает лучики, раскладывая их в несколько рядов. По каждому он проводит пальцами раз, а то и несколько. Наивно было бы спрашивать, чем один луч для него отличается от других. Да он, наверное, и сам не ответит.
Такому нет имени – даже на языке сидхи. Разум мастера этого не знает – лишь руки ведают.
На следующий день Эссилт взяла с собой шитье. Сархад одобрительно посмотрел на ее рукоделие, похвалил отлично вытканное полотно – и словно забыл о присутствии королевы.
Да и она сама почти не поднимала глаз от вышивки, узор которой наконец нашелся. Эссилт не знала, сможет ли она придти к Сархаду завтра, через день, через седмицу, не прогонит ли он ее, не окажется ли заперта дверь – и торопилась успеть сделать
