Сфотографировать умершую собачью хозяйку, раскрытую всему миру, со съехавшим чулком, с её старушечьей резинкой… просто не смог, не посмел.
Для чего-то пытался вспомнить сейчас, понять, почему он оказался там. Как его вынесло на Карбышева, к Архиву. Совсем в другой стороне от дома Ивашовой.
Он поехал к Наталье специально поздно, около девяти, чтобы дать ей в воскресенье поспать, Ещё полчаса, наверное, гонял по улицам неподалёку от её дома. И вдруг оказался на Карбышева, возле Архива, возле воющей собаки. Кто притащил его туда?
Вскинувшись на локоть, смотрел на мелкомасштабную карту Города, пришпиленную рядом со шкафом. На кособокие жилищные массивы её, с линиями улиц и улочек. Чтобы попасть на Карбышева, нужно было проехать ему городской парк (мимо Адамова и Сатказина, притом не замеченным ими!), вдоль городского рынка, переехать мост через замерзшую речушку Комендантку, и только тогда бы он выехал на Карбышева, к Архиву, ко второму зданию от угла. Но ведь он не помнил этого! Совсем не помнил, как ехал туда!.. Впрочем, как и обратного пути домой. Память включилась, только когда своим ключом открывал дверь, когда увидел пятящуюся мать, её растерянные испуганные глаза…
…Сын приехал на кухню обедать. Был он бледен. Пепельно-сер.
Не поднимая глаз, хлебал щи. Мать смотрела, готовая плакать. Говорила одна. Голос не слушался её, подрагивал:
– …Юра, ты давно превратился в хвост, которым виляет собака. В хвост, Юра. Где же твоя гордость, Юра?
Сын вдруг закричал:
– Не говори о собаках! Слышишь?! Никогда не говори о собаках!
Лицо его тёмно вспыхнуло, как будто покрылось серой окалиной. С ненавистью смотрел на мать. Бросил ложку, перекинул себя в коляску, поехал к себе.
Вера Николаевна беспомощно заплакала. Сын сошёл с ума. Из-за своей толстухи сын просто свихнулся.
<p>
<a name="TOC_id20261932" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20261934"></a>3
После душа утром бельё Ивашова надевать не стала. Всё равно стащат, или самой придётся снять. На голое тело вернула махровый синий халат. завязала на бант пояс. Если дёрнет кое-кто короткий конец банта – халат распахнётся, мгновенно явив много мяса. Удобно. Время не нужно будет терять. Да.
В кухне разбила себе яичницу, поставила чайник. Резала хлеб. Достала масло из холодильника, поставила сахарницу. Ждала яичницу, поглядывая на голые стены.
Яичница хлопалась. Сняла сковородку на подставку, на стол. Выключила чайник. Начала есть. Подходило к одиннадцати. Плуготаренко не ехал. Видимо решил дать сегодня своей любимой поспать после рабочей недели. Выспаться. Чтоб свежая была, чтоб крепче любила. Да.
До сих пор поражала сила Плуготаренки. Физическая сила. Его чудовищные, компенсаторно развившиеся руки. Порой действия инвалида напоминали лихие махи гимнаста на коне. Он запросто делал махи куда угодно. В любую сторону. На стул. На диван. На банкетку. Обратно в коляску. Даже ноги его при этих перелётах не казались безжизненными, а словно бы обретали прямизну и твёрдость протезов, как и положено гимнасту, делающему махи на коне. Это поражало.
Иногда при близости, при близости в полной темноте, Наталье казалось, что он висит над ней. Деликатно. Чтобы не доставить ей неудобства. Поколыхивается как ангел. Неземной. Куда в это время исчезали его ноги – было непонятно. Он просто висел. Он казался неимоверной силы йогом, стоящим на руках. Всё тем же гимнастом. Застывшим над конём. Приходилось даже сдёргивать его с «высоты». Чёрт знает что!
На стене тикали красивые, в виде ромашки, часы. Единственное украшение в кухне, оставленное Кругловым. Всё поснимал со стен и окон и аккуратно сложил в кладовочку. На полочки. А Таня думает, что муж у неё – неприхотливый, беспечный в быту. Ошибается. Запрятал всё.
Однако уже двенадцатый час. Юрия нет. Странно. И, главное, не узнать. Телефон после приезда из Африки Круглов в свою квартиру не вернул. Хотя и мог бы. Как ведущий хирург в городе – в любое время. И Таня просила его об этом. Но – нет. Скуповатым оказался Алексей Сергеевич. Хотя платила бы сама, просто в добавление к коммунальным. Однако смотрит хирург далеко – когда квартирантка уйдёт, а это случится когда-нибудь, платить придётся ему. В добавление к коммунальным. А зачем? Если он живёт в квартире жены. И там телефон есть. Практичный дядя. Телефонный аппарат тоже запрятал в кладовочку. Чтобы не смущал квартирантку.
Под струёй воды оттирала в раковине подгоревшую сковородку. Мыла вилку, нож и чашку с блюдцем. Думала уже об Плуготаренке.
Как любовник инвалид оказался неуёмным. С темпераментом явно нестандартным. (Куда там бедному Мише.) Ему всегда было мало. Чуть отдохнув, пролупив глаза, он снова домогался. Его голодный выжидающий взгляд Наталья ловила на себе постоянно. Как бы он ни маскировался хихиканьем своим или захлёбывающимися потоками слов.
На её откровенное недоумение, которое можно было бы выразить, наверное, всего тремя словами – откуда ты такой? – он ей однажды «признался». В жизни его, оказывается, уже были женщины. Да, Наташа, были. Целых три. Прости. – И он лупоглазо потупился. Как бразильский креол. Виноватый перед Лаурой.
Чисто по-женски Наталья купилась, сразу стала приставать, требовать подробностей. Оказалась, что первая была одноклассницей, с которой он один раз запёрся в тёмном классе и которая на другой же день его отшила. Вторая была – некая своя в доску Юлька, с которой он всё детство прожил рядом, в коммуналке, а потом непонятно зачем два раза переспал. Перед армией и в армии. (?!). («Ну приезжала она туда ко мне. Один раз».) А третья и вовсе – бухгалтерша, аферистка. После нескольких свиданий бросившая его и удравшая со всеми деньгами Общества инвалидов Афганистана. Не густо вообще-то для мужчины, уже прожившего тридцать пять лет. Наталья могла бы похвастаться горазда большим. Однако сладкий креол всё опускал большие глаза. Всё томно смущался.
Зачем-то упрямо прождала его ещё час. Затем собралась и пошла к беременной подруге. На Тургенева. Сплошные писатели-классики в городе. Увековеченные в названии улиц. Плуготаренко живёт на Лермонтова. Общество его – на Белинского. Сама теперь – на Льва Толстого. А Татьяна с Кругловым – на Ивана Тургенева.
Возле подъезда увидела дымящийся на морозе уазик с красным крестом и с синим стаканом мигалки. Сразу поняла – за Таней.
Торопливо, неуклюже взбиралась на четвёртый этаж, хватаясь за перила.
Акушерка «скорой», поставив «диагноз», с баулом в руках хмуро ждала в прихожей. Будто в ожидании благодарности, подношений.
Наталья мимо неё ринулась в комнаты.
Уже в чулках и тёплых панталонах по колено беременная стояла у тахты в присогнутой позе тонконогого кенгуру, собирающегося куда-то прыгнуть. Одной рукой держалась за бок, коротко охала.
Наталья сбросила доху, подхватила подругу:
– Таня, сядь, сядь. Вот, на тахту. Я тебя держу!
– Нет, нет, так мне легче! –
