Бухгалтера Тали волнует смена лиры на шекель, тяжкое экономическое положение в стране, замораживание ставок и зарплат, повышение налогов, урезание бюджетов. Хорошо, что кибуц защищает от подобных напастей. Волнуют и новости медицины — дети из пробирок, успехи борьбы с раком. Я не сомневаюсь, что до моей старости рак научатся лечить. В чем я сомневаюсь, так это в том, что когда-нибудь состарюсь.
Конечно, происходят на планете и глобальные события — скажем, подписание мира с Египтом, революция в Иране, свержение Иди Амина, избрание Маргарет Тэтчер, провал американской операции спасения заложников, ввод советских войск в Афганистан. Но мы с Тали не пускаемся в открытое море исторических свершений, предпочитая держаться пусть мелких, зато знакомых прибрежных заводей, из которых складывается жизнь: кто как выглядит, кто с кем спит, кто с кем поссорился. Рони напускает на себя важность и делает вид, что он выше сплетен, но жить среди людей и не наблюдать за ними, не обсуждать их поведение с лучшей подружкой невозможно, это часть жизни в коллективе, так складываются репутации.
К слову о репутациях — я все еще считаюсь немного странной, на других непохожей, но уже с крохотным знаком плюс.
У овчарки Ласси родились прелестные щенки. Каждый день хожу любоваться ими, на пятый раз не выдерживаю, беру себе одного — самого славненького. Крохотный, беспомощный щенок жалобно пищит в коробке из-под ботинок и утихает только на руках. Рони качает головой:
— Сашка, это же помесь овчарки с доберманом, а не болонка! Ты его портишь!
Но перестать целовать, тискать и нянчить пушистый комочек невозможно. Его будут звать Шери, «мой дорогой». Паршивец изжевал пластинку и мои лучшие босоножки, а сердиться на него нет духа. Теперь меня повсюду сопровождает тявкающий клубок.
Сегодня вечером устраивают барбекю из дикобраза, попавшего в расставленную ребятами ловушку. Я иду вслед за Рони. Дрор и Эльдад развели огромный костер, немного поодаль, в темноте, в большой клетке кто-то возится. Огромный дикобраз словно знает, что ожидает его, и упорно тычется в прутья уже окровавленным носом. Мне жалко его. Одно дело — куриные ножки в упаковке, и совсем другое — видеть страдание живого зверя, которого вот-вот убьют и съедят. Клетку уносят.
Перекрывая смех и болтовню, Ури играет на гитаре, Ицик — на аккордеоне, ребята запевают старые израильские песни, большинство из них на мотивы советских, из тех, что в России давно плесневеют в репертуаре Зыкиной, а тут исполняются на полном серьезе. Облокачиваюсь на Рони, он обнимает меня, ненадолго засыпаю. Просыпаюсь от соблазнительного запаха жареного мяса, Рони передает мне шампур с нанизанными маленькими кусочками. Дикобраза все еще жалко, и мясо жилистое, но я голодная. В бликах костра все очень красивые и такие родные. У Ури приятный голос.
В ближайшие выходные решено устроить показ мод.
Дафна говорит:
— Саша, ты у нас самая большая модница! Принимай руководство на себя!
Быть самой большой модницей в Итаве не трудно — надо только являться на субботний ужин в юбке вместо шорт. Но показ шмоток — моя стихия. Натянув недавно купленный на улице Яффо комбинезон с уймой карманов, туго перетянутая широким поясом и с распахнутой до пупа застежкой-молнией, балансируя на высоченных каблуках, я лихо прохожу по подиуму из сдвинутых столов, покачивая бедрами и взмахивая развевающимися локонами. Мое выступление вызывает бурю криков, свиста и аплодисментов. Осмелев, за мной выходят и остальные манекенщицы, вырядившиеся кто во что горазд. Всеобщее восхищение на глазах у Рони ужасно приятно, но еще приятнее быть не рядовой участницей, а лидером и наставником остальных девчонок. Даже Шоши и та выряжена мной в косыночку, шорты и ковбойские сапоги: ни дать ни взять пионерка поселенческой эпохи.
— Как ты не падаешь в этих туфлях? — ужасается Дафна с уважением.
— Подумаешь! Я в таких раньше на работу каждый день ходила. Утром надевала и вечером снимала, — небрежно бросаю я. — Это тебе не винтовку чистить.
Проклятые автоматы раздали немедленно по прибытии в Итав. Был инструктаж по применению, хранению и чистке личного оружия, но я пропустила его мимо ушей, как нечто, что «господам, а не нам». Я тут единственная, не служившая в армии и не имеющая понятия, что делать с тяжелой железякой. Не могу представить, чтобы мне когда-нибудь предстояло отстреливаться. «Узи» мирно покоится под кроватью. Когда я натыкаюсь на него в поисках Шери, просто запихиваю поглубже.
Между собственными дефиле я любуюсь фланирующими по самодельному подиуму девчонками. Ко мне подходит Рони и протягивает какой-то твердый желто-зеленый фрукт. Фрукт странно пахнет.
— Что это?
— Манго, — говорит Рони. — Индийский фрукт, очень полезный.
— А как его едят?
Перочинным ножичком Рони отрезает золотистый кусочек.
— Попробуй. Шкурку не ешь.
— Вкусный, только запах непривычный…
— Решено разбить в Итаве опытную плантацию, деревьев пятьсот — семьсот пятьдесят. Я рекомендовал поставить тебя ответственной за этот проект. Справишься?
Беру из его рук драгоценный плод и вдыхаю дивное золотистое чудо.
— Вот оно! То, что будет только у нас! — счастливо выдыхаю я.
— Да, манго пока почти никто не выращивает. Это тебе не баклажан, килограмм за лиру в базарный день.
Какой великий взлет для рядовой труженицы полей! Разве можно сравнить какие-то Шошины ясли с целой плантацией экзотического сокровища!
Сажаем, как всегда, все вместе, но я чувствую себя хозяйкой, потом уже самостоятельно высаживаю новые деревца взамен не прижившихся. По утрам больше не лезу в общий грузовик, до плантации меня на тракторе подвозит Ури.
— Через несколько лет завалим всю страну нашими манго! Выведем разные сорта! — хвалюсь я. — Мои манго — одни из первых во всем Израиле! В Европу на вес золота экспортировать будем!
— Ладно тебе, Сашка, — смеется Ури. — Подумаешь — фрукт выращиваешь! Тебя послушать, можно подумать — ты пенициллин
