– О чем? Вам же не о чем со мной разговаривать.
«Еще и язвит!» – Он невольно усмехнулся.
– Расскажи о себе. Я хочу знать, кто живет в моем доме и почему среди ночи ко мне приходит крагх.
– Я не знаю, – тихо ответила она и передернула плечами. – Мне не верится, что он приходил именно за мной. Мне кажется, здесь какая-то ошибка.
В это время принесли заказ, Мариус молча дожидался, пока официант уберется восвояси. Алайна сидела на стуле прямо, положив руки на край стола, и Мариус с удивлением подумал, что у нее красивые руки. Тонкие длинные пальцы, узкие ладони. На таких пальцах недурственно смотрелось бы колечко, допустим, с раухтопазом.
– Ты знала, что приемный ребенок? – спросил Мариус, когда они остались одни. – Бери, ешь и рассказывай.
Он поймал себя на том, что завороженно наблюдает за движениями ее рук, за тем, как аккуратно взяла нож и вилку, как отрезала кусочек отбивной и положила в рот. Изящно, словно ниата из самых верхов.
– Да, приор Эльдор. Конечно, знала. Мне об этом сказали, когда мне было лет шестнадцать. Я тогда все спрашивала, почему не похожа ни на маму, ни на отца. Отец был светловолосым, мама тоже. Ну, как Тиб. И голубоглазые. А я совсем другая.
– Хорошо. – Он кивнул и отдал должное прекрасной сочной отбивной. Мясо так и таяло на языке. – Тебе что-нибудь известно о том, кем были твои настоящие родители?
– Нет, – голос звучал удрученно, – но я не уверена, что хотела бы о них знать. Почему я должна желать что-либо знать о женщине, которая меня бросила? Крошечного младенца просто оставила на пороге у чужих людей.
– Тебе неизвестно, что ее побудило к этому, – возразил Мариус, – хотя я бы тоже такого не одобрил. Ну и ты, судя по всему, из другого теста. Тиба не бросила, хотя он был обузой для тебя.
– Как я могла его бросить? Я его люблю. Я помню, когда он родился, был таким крошечным, сморщенным, даже не мог разжать кулачки. И глазки сизые были, и на голове пушок.
– Детей любишь? – невольно спросил Мариус. И укололо больно под сердцем. У него тоже мог бы быть ребенок, если бы Ровена дала ему родиться.
– Люблю, – ответила Алайна, – но не всех, ниат Эльдор. Тиберика люблю. И своих, наверное, любила бы. Очень. Никогда бы не бросила.
– Почему – любила бы? Разве ты не можешь иметь детей?
– Потому что я двуликая, а двуликим такое счастье, как семья, не положено.
– Но, в общем, печать на лице не мешает тебе родить ребенка?
Мариус пожалел, что за вуалью не видит выражения ее лица. А хотелось бы.
– Не мешает, – медленно проговорила Алайна, – но вы не понимаете. Мне всегда хотелось семью, настоящую, любящую. И у детей должен быть отец. А теперь всего этого у меня никогда не будет.
– Не делай преждевременных выводов, – буркнул Мариус.
– Разве они преждевременные? – спросила Алайна с такой болью, что ему вдруг захотелось рассказать ей все – и про Фредерика, и про собственные сомнения. Про то, как ноги проваливаются в трясину и вера в непогрешимость Магистра потеряна…
Но рассказать значило, прежде всего, подвергнуть опасности. Которой, как ни крути, и без того хватает.
– Никто не знает, что будет завтра, – отстраненно ответил он, – может случиться все что угодно… и с кем угодно. И то, что сейчас ты двуликая и находишься за пределами нашего общества, вовсе не говорит о том, что так будет всегда.
– Я знаю, что за Пеленой печати не будет, – вдруг сказала Алайна. – Иногда я думаю, что могла бы уйти туда. Теперь, когда Тиберик не один.
– Снова пытаешься удрать? – Мариус вздернул бровь. – Трусишь?
– Нет, – она выпрямилась, – я не боюсь. Но понимаю, что мне здесь не место, ниат Эльдор. И никогда места не будет.
– Ну хорошо… – Отбивная была съедена, Мариус отставил тарелку. – Расскажи еще о себе.
– Что я могу вам рассказать, ниат Эльдор? Вам это не будет интересно, – сказала девушка после некоторого молчания.
– Возможно, ты не права. Расскажи, чем ты занималась, когда жила у родителей. Может быть, у тебя был жених? Ведь был же? Что любила, что нет? Как уже говорил, я должен понимать, кто живет в моем доме.
Сложно разговаривать с человеком, у которого на виду только губы и подбородок. Не понять, что в глазах – боль, ненависть, презрение? Ему бы очень хотелось знать, что чувствует двуликая, сидящая напротив. Но не сдергивать же шляпку с вуалью.
– Я помогала им, – глухо сказала Алайна, и ее губы задрожали. – Я помогала переплетать книги, украшала переплеты для дорогих изданий. Я рисовала иллюстрации. Я вышивала. Я реставрировала пострадавшие старые книги, копировала страницы. Я… я думала, что когда-нибудь у меня будет семья, такая же дружная, как наша. И вот.
– Слишком себя жалеешь. – Мариус смял салфетку. – Посмотри на меня. Я тоже потерял все. У меня были отец, мать, два брата и сестра. До сих пор помню ее розовые шелковые платьица и атласные ленты в косичках. А потом мы отправились на пикник, но шел дождь, и поэтому свернули в придорожную таверну. Там, в обеденном зале, никого толком не было. Так, молодой парнишка в углу сидел. Мы пили чай, когда в зал, вынося дверь, ввалились два мужика, вроде как пьяные. Их искорежило вмиг, они перестали быть людьми. И я успел тогда спрятаться. Сидел под столом и слышал… все это. Видел, как сверху на пол падают капли крови. Мне повезло в каком-то смысле, Надзор засек активность Пелены. Но я видел, что осталось от моих братьев. И от сестры.
– Но ведь это была не я, – прошептала Алайна, внезапно сгорбившись, – это не я их убила.
– Да, но такие, как ты. Впрочем, не это важно. Хочу, чтоб ты знала, что я понимаю: ты несешь тяжкую ношу. Но повторяю, никто и никогда не знает, что может случиться завтра.
– Я перестану быть двуликой? – усмехнулась она.
– Нет. Ты – не перестанешь. Но мир вокруг может внезапно измениться.
– Хотелось бы знать, как именно.
Он пожал плечами, покосился на официанта, который нес кофе и пышное пирожное.
– Я и сам не знаю, Алайна. И должен признать, что мне это нравится все меньше и меньше. Скажи, ты пробовала летать?
Двуликая кивнула:
– Да, ниат Эльдор. В тот раз, когда не стало мамы и папы.
– И когда ты убила крагха. И как тебе удалось с ним разделаться? Он же был огромный, сильный. И ты – маленькая двуликая.
– Сама не знаю, ниат Эльдор. Но я смогла взлететь. У меня получилось. А он… он как будто опасался мне навредить. Я иногда думала – как же так? Убил моих родителей, а меня боялся тронуть? И я не знаю, что на меня тогда нашло. Мне ведь никогда не хотелось кого-то убивать, никогда…
Она запнулась и опустила голову. А подошедший официант принялся составлять на скатерть фарфоровые чашечки с густым ароматным кофе, пирожное, песочную корзиночку, наполненную взбитыми сливками.
– Как думаешь,
