конферансье потели ладони, во рту пересыхало, а пульс зашкаливал.
И вот, наконец, появился Платон. Из зала он казался совершенно другим, не таким, как в жизни. Величественным, что ли. Он как никто другой органично смотрелся в окружающей роскоши: золотой лепнине и фресках Венской филармонии. Надя не могла оторвать от него глаз: он по-свойски задорно улыбался публике, держался легко и непринужденно. И не знай Надя, как он всегда собирается с духом в гримерке, она бы решила, что он ни капли не волнуется.
Играли третью ре-мажорную сюиту Баха, которую часто ошибочно называют «Воздух». Зал утонул в густом сочном звуке. Улыбка сошла с лица Платона, вздулась на высоком лбу вена, ходуном ходил локоть, сильные пальцы ласково мяли гриф. Наде казалось, что она проваливается в портал между реальностями, что ее уносит куда-то, и хотелось отдаться этим ощущениям с головой.
Глава 4 (3)
Когда слушатели зааплодировали, а музыканты поднялись на поклон, Надя вдруг отчетливо поняла одну вещь. Она всегда будет прощать Платона. Что бы он ей ни сделал. И Бог с ним даже, с Сашей, рассорь ее Платон с родной матерью, Надя бы и тогда не смогла долго злиться. Потому что едва он брался за инструмент, для нее все переставало иметь значение. Весь мир превращался в горку несущественных пустяков по сравнению с этим звуком, что пробирался через барабанные перепонки в самую душу.
Это открытие было и простым, и страшным одновременно. Надя поняла, что Платон стал ее личным наркотиком. И пусть сегодня с утра вел себя, как ее лучший друг, — впервые за много лет, — кто знает, что он вытворит завтра? Чего лишит ее, когда забудет о дружбе, а на горизонте появится еще одна девушка, готовая отдаться за пару сюит?
Надя не знала точно, влюблена ли она в Платона. Но пришло время взглянуть на себя со стороны: если бы он прямо сейчас спрыгнул со сцены и потащил ее в номер, она бы не смогла отказать. Да, порой ей казалось, что она его ненавидит, — не далее, как вчера она прокручивала в голове разные варианты казни с участием его длинного смычка, — но Платон подмигивал ей со сцены, и внутри все тянулось к нему, будто она когда-то умудрилась проглотить невидимый рыболовный крючок с его удочки. Зависимость. Болезнь, — вот как это называлось.
Эмоциональные качели расшатали Надю основательно. Ночью она пыталась забыться в объятиях шампанского, а что дальше? Повышение градуса, смена веществ? И так до тех пор, пока она не проснется однажды на улице, на замызганной картонке в незнакомом городе, и лишь какой-нибудь добряк швырнет ей монетку на сухари?
С этим надо было заканчивать. И выходя из зала, чтобы проверить, готовы ли столики для автограф-сессии, Надя утвердилась в своем решении пойти к начальству и отказаться от Платона. Сказать ему об этом в лицо, когда он так радовался удачному выступлению? Нет только не сейчас. Слишком уж счастливым он выглядел, сиял, как отполированный, даже походка пружинила.
— Ну как? — он уселся за столик и посмотрел на Надю, как верный пес, который только что выполнил все команды хозяина.
Странный вопрос. Знал же сам, что гениально, как и всегда. Выложился на полную: волосы были еще влажными, словно Платон попал под дождь, а глаза лихорадочно горели.
— Отлично, — Надя не сдержала улыбку.
— Прекрасно! Ве-ли-ко-леп-но! — как чертик из табакерки, не пойми откуда, выскочил Шульц, вихрем налетел на Платона и принялся трясти его руку. — Прорыв! Катарсис! Мы так благодарны, что вы согласились выступить у нас!
Надя не стала переводить Платону: от Шульца прямо-таки разило восторгом, и только слепоглухонемой не понял бы смысла его восклицаний.
— Спасибо, — по-английски ответил Платон. Уж это-то слово он сумел запомнить.
Надя оставила его наедине с благодарной публикой, а Шульца отвела в сторонку. Не хотела, чтобы Платон усомнился в своем успехе.
— А что с публикой? — понизив голос и стерев с лица улыбку, осведомилась она.
— А что с публикой? — вернул ей вопрос Шульц с искренним недоумением.
— Не было и половины зала! И как быть? Дирекция Музикферайн больше не захочет, чтобы Платон здесь выступал.
— Ах, это… — Шульц поморщился, будто обнаружил волос в тарелке с супом. — Да ничего страшного, поверьте моему опыту. Такое случается. Я же вам говорил: ходит какой-то новый грипп, люди боятся, пресса нагнала паники… Пустяки. Главное — Платон играл замечательно, и все это оценили. Вот видите? — он указал на столик Платона, и Надя обернулась.
К сожалению, ничего утешительного она там не увидела. Только стайку старушек, вспоминающих молодость и безбожно флиртующих с Платоном. Благо, величественные стены Музикферайн не располагали к тому, чтобы просить автограф на нижнем белье, иначе Платону неизбежно пришлось бы расписаться на паре-другой панталонов.
Надя снова устремилась на выручку. Платон, конечно, улыбался своим престарелым поклонницам, но она знала его слишком давно, чтобы сразу считать усталость и напряжение.
— Благодарю вас, автограф-сессия окончена! — возвестила Надя по-английски и по-немецки. — Мы с нетерпением ждем новых встреч.
— Ты спасла меня… — выдохнул Платон, когда Надя препроводила его в гримерку, подальше от кокетливых морщинстых прелестниц. — Одна женщина решила, что я поляк, и стала мне рассказывать, что у ее отца тоже польские корни.
— А, то есть это ты все-таки понял? Успел подтянуть английский?
— Не знаю, как объяснить, — Платон расстегнул рубашку, и Надя отвела взгляд. — Но когда дело касается женщин, я как-то лучше понимаю иностранную речь.
— Даже если эти женщины помнят вторую мировую?
— А что? Та с палочкой была очень даже ничего.
— Фу, гадость. Дай мне это развидеть!
— А вот это уже эйджизм!
— Чего?! — Надя подняла на Платона глаза и тут же пожалела об этом: он уже вовсю выпутывался из концертных штанов.
— Как расизм, только про возраст, — он залихватски ей подмигнул, и Надя поняла, что он в очередной раз издевается. — Может, гульнем, а? Время детское, а я Вену так и не посмотрел.
— Поздно уже. С утра — вылет, — Надя заботливо водрузила костюм на вешалку.
— Да брось, тебе же хочется! Романтика, ночные огни, ресторанчик…
Наде и правда хотелось, но она знала, что не сможет долго молчать. Не пройдет и получаса, как совесть загрызет ее поедом, и она расколется. Признается Платону, что собралась
