Платон и Игорь учились вместе, в классе одного педагога, что, по идее, должно было их сплотить еще сильнее, а потому Надя предпочла для начала выяснить, что между ними произошло. В конце концов, она собиралась принять судьбоносное для себя решение и не хотела очутиться на неправой стороне.
Ей повезло: Игорь ничем не запятнал свою карму. Во всяком случае, по отношению к Платону. Не уводил у Барабаша девушку, не таскал струны, не портил ноты. Как оказалось, вся его вина была лишь в усердии.
Надя специально съездила в консерваторию к профессору Эрлиху. Тот неохотно запустил ее в кабинет, пропахший канифолью и ветхими нотами, но, узнав, что она была агентом Платона и работала на самого Воскобойникова, оттаял, усадил на скрипучий стул и включил маленький, пожелтевший от времени чайник.
— Знаете, я всегда делю учеников на две категории, — просипел Эрлих и узловатыми от артрита пальцами подцепил из вазочки карамельку. — Таланты и трудяги.
Такое разделение Надю не удивило: она давно заметила, что есть люди, которым все дается с легкостью, будто они не сами идут по жизни, а их подталкивает кто-то свыше. Сама она к таким никогда не относилась, и с толикой зависти поглядывала на везунчиков вроде Платона. Казалось, виолончель сама пела в его руках, ему словно и не надо было прикладывать усилий. Нужный звук извлекался сам по себе, а она вот драконила скрипку, первые года три царапая барабанные перепонки окружающим. Старалась, высунув язык, сражалась со смычком, гоняла гаммы до вмятин на кончиках пальцев. А толку? Ее ни разу не пустили на концерт солиднее классного вечера. Залы она видела только из второго ряда школьного хора, но в этом не было никакой ее заслуги: в хор брали всех, а особо «талантливых» вроде нее просто просили слишком не высовываться.
Сколько Надя себя помнила, ее учеба не имела никакого отношения к искусству, напротив, всегда была попыткой доказать учителю, что она не профнепригодна. Тщетной попыткой. И когда профессор Эрлих спросил, кого, по мнению Нади, он больше выделял из своих учеников, — талантов или трудяг, — Надя не сомневалась ни секунды.
— Талантов, — кивнула она со знанием дела. Таких, как Платон, всегда проталкивали вперед, такими всегда гордились больше.
— Ошибаетесь, — Эрлих с трудом поднялся и разлил кипяток по расписным фарфоровым пиалушкам.
— Но почему?
— Талант — это не заслуга, а данность. У людей одаренных всегда есть соблазн расслабиться и остановиться в развитии.
— Но ведь у Платона такой звук… — растерялась Надя.
— У него и инструмент отличный, — Эрлих медленно поднес ко рту пиалу и шумно отхлебнул. — Но он вел себя так, будто делает мне одолжение, что учится у меня. Он уже пришел звездой, позволял себе опаздывать, спорил, играл по-своему, не слушал, что ему говорят. А Игорь… — взгляд Эрлиха потеплел. — Он себя сделал сам. Вы знаете, что он из очень бедной семьи?
— Нет.
— Им никто не занимался так, как Барабашем. Его матушка, уж простите, сидит у меня в печенках.
Надя не сдержала улыбку: она живо представила, как часто наведывалась в консерваторию Римма Ильинична.
— Игорь Заславцев — самый старательный из всех, кто у меня учился, — продолжил профессор Эрлих. — Да вы пейте, пейте, — он указал на нетронутый Надин чай: она так заслушалась, что забыла обо всем остальном. — Игорь и мечтать не мог о консерватории, его отец — учитель ОБЖ в школе, мама — продавщица. Семьи более далекой от музыки невозможно себе представить. А он пробился… Как росток сквозь асфальт. Наблюдать за ним было удивительно. Он читал все, что я ему приносил, слушал все записи, которые давал. Ходил на концерты, учился у лучших. Мне рассказывали другие студенты, что он мог последние деньги потратить на билет, а потом сидеть впроголодь.
Надя уронила челюсть от удивления. Игорь казался ей классическим отпрыском интеллигенции. И одевался с иголочки, и за внешним видом своим следил, и за речью. Не позволял себе «тыкать», разговаривал так, будто ему вместо колыбельных читали Канта. И если раньше снобизм Заславцева вызывал у Нади легкое раздражение, то теперь она видела в Игоре себя. За одним лишь исключением: в свое время она сдалась и отказалась от музыки, Игорь же дошел до конца.
— Он занимался часами. Неважно, как он при этом себя чувствовал. Помню, как-то прямо на уроке — бац! — и свалился в обморок, — глаза Эрлиха повлажнели от воспоминаний. — Я его тронул, а он весь кипит. Температура была под сорок, а он все равно пришел и инструмента из рук не выпустил.
— Фантастика… — искренне восхитилась Надя.
— Вот-вот! — закивал профессор с таким энтузиазмом, что Надя не сразу поняла, радуется он или это приступ болезни Паркинсона. — Я сразу понял, что он по-настоящему горит музыкой. И вложил в него все, что мог. На его окончание первого курса я половину зарплаты потратил, чтобы купить ему концертные туфли. Тогда мы еще не получили грант, ставки были крошечными, супруга даже уговаривала меня перебраться в Лондон, там наша струнная школа всегда котировалась…
— Простите, — Надя осторожно оборвала паутину старческой ностальгии. — А почему тогда у Платона с Игорем не сложились отношения?
— Вы же с Барабашем давно работаете, — усмехнулся Эрлих. — Неужто не догадываетесь?
— Пока нет.
— Барабаш ревновал. Ужасно. Учитывая, сколько девиц вилось вокруг него, я, признаться, удивлялся, что он вообще способен на это чувство.
— Ревновал вас к Игорю? — Надя растерянно моргнула.
— Платон пришел ко мне на год раньше, чем Игорь. Я ставил его на все концерты, отсылал на конкурсы. Хорошо играл, хоть и вел себя по-свински. А потом появился Игорек… — Эрлих развел руками, расписываясь в собственной пристрастности.
— И стал вашим любимчиком? — предположила Надя.
— Именно так мне Платон и сказал. Нет, конечно, я бы это так не назвал, но, согласитесь, приятнее вкладываться в человека, когда видишь отдачу. Барабаш всегда был сам по себе. Иногда мне кажется, что учись он все эти годы без моего участия, результат был бы тем же. Я пытался ставить их дуэтом, и выходило, прямо скажем, неплохо. Подобрал им отличную программу, но…
— Снова Платон?
— Он безбожно тянул одеяло на себя, и я оставил эту затею. А вот Игорь был благодатной почвой. Ловил каждое мое слово, старательно исполнял каждый штрих… — Эрлих потер узловатые пальцы. — Я давно перестал играть сам, артрит замучил. А с Игорьком… Не знаю даже, как объяснить. Я словно играл
