– Я вас могу утешить. Во-первых, не все могут читать Достоевского, а из тех, кто читает, далеко не все любят. Во-вторых, невозможно читать только Достоевского, хочется чего-то другого. Людям всегда интересна чужая жизнь, чужие мысли, чужая внутренность. Наверное, это позволяет освободиться от себя на какое-то время, вырваться из клетки своего сознания и восприятия. Это как актеры, проживающие чужие жизни, и мы зрители, проигрывающие эти спектакли в своем воображении. Так устроен человек, что ему вечно мало самого себя. Вот вы и делаете доброе дело. А если к тому уже умеете писать остроумно, цены вам нет.
– А тогда как мне, такому же человеку, замкнутому на самом себе, создать живых персонажей, а не голые проекции моего сознания? Ведь я-то пишу тоже находясь в рамках своего собственного сознания. Оно меня страшно ограничивает. Единственный выход – разбить себя самого на несколько персонажей. Опять же, если я мужчина, то описывать женщину мне страшно и непонятно, тем более делать ее героиней. Я ведь не знаю ее переживаний или думаю, что знаю, а на самом деле это только мое представление о ней. Жуткий, жуткий, безысходный солипсизм, – Буффон махнул рукой и встал.
– Послушайте, но вы ведь можете как раз об этом и писать, если хотите. Но я опять же не согласна с такой постановкой вопроса: что значит женщина или мужчина? А как же Человек? Мы же ведь все время ведем речь о Человеке. Причем тут половые признаки?
– Господи, да это же ведь только в теории есть Человек вообще, а в жизни его нет. Есть мужчины и женщины – как вы не хотите этого признать? Да вся жизнь – это вот эти самые взаимоотношения мужчин и женщин. Страсти и хаос движут вашим мифическим Человеком.
– Ну уж нет, – Дама тоже встала, и они бесцельно стали двигаться в сторону горизонта. – Страсти и хаос – это удел примитивных мещан, не способных контролировать свою природу. Рациональность и умеренность создают возвышенную одухотворенность, и, кстати говоря, это и делает человека Человеком.
– Ха-ха, смешно видеть, когда кто-то сначала задирает свой нос, а потом при самом же первом ничтожном столкновении с сильными чувствами забывает обо всем на свете, не говоря уж об этой пресловутой одухотворенности. Да ведь только страсть способна породить что-то живое! Гении, великие Художники – они все жили страстью, только страсть подвигла их на сверхчеловеческие идеи и творения.
– Хаос должен быть уравновешен Космосом – иначе конец всему! Страсть преходяща!
– Хаос – он живородящий – это старо как мир! И от страсти, в конце концов, рождаются дети.
– Они рождаются даже из пробирки! – усмехнулась Дама. – Кстати, у нас с вами нет детей, но это не лишает нас смысла жизни. Даже наоборот, по крайней мере это не ставит нас в один общий бесконечный ряд рождений и смертей – в этом тоже есть какая-то человеческая ограниченность. Продолжение рода – слишком примитивная задача для Человека с большой буквы.
Дама и Буффон, 2001. Бумага, тушь
– А что же тогда для вас, позвольте спросить, Человека с большой буквы, не примитивная задача?
– Когда у меня есть какая-то определенная миссия, большая и важная для всего человечества, и я точно знаю, что делаю и для чего. Вот как здесь!
– Но мы же всего лишь исполнители! Не мы все это придумали – мы снова жертвы обстоятельств и больше ничего!
– Да, но мы – часть чего-то великого и нетривиального!
– Не знаю, не знаю, по-моему, маловато для судьбы человека даже с маленькой буквы. Я бы хотел творить и управлять сам.
– Возможно, вас это еще ждет впереди.
– Мне кажется, вы что-то недоговариваете. Вы знаете больше меня?
– Ой, смотрите, я вижу там, на горизонте, какие-то фигуры, – Дама прикрыла глаза рукой и стала всматриваться вдаль.
– Подождите, точно там кто-то есть. И я, кажется, догадываюсь, кто это, – Буффон остановился и прищурился. – Пойдемте-ка.
И они ускорили шаг в сторону горизонта. Легкий бриз задул их следы на песке. Было тепло и пасмурно.
* * *Кочубей уже несколько недель расшифровывал таинственные руны над фигурками с диска. Когда он вернулся в тот драматический день от Фортунатто, сразу бухнулся на кровать обессилевший от произошедшего, но никак не мог уснуть практически до самого рассвета. В голове метались мысли, было страшно, нервно и неуютно. Однако наутро, выспавшись, он посчитал все случившееся увлекательной авантюрой, скрасившей его не слишком перегруженную событиями жизнь. Он немедленно начал пересматривать свои научные записи, перебирать списки рунических алфавитов, сравнивать символы и выискивать нужную интерпретацию. Поскольку свою основную работу в институте он не мог просто так бросить, ему приходилось время от времени отвлекаться то на импрессионизм, то на сюрреализм, однако большую часть времени он все же был погружен в индоевропейские мифологемы.
Вообще, научная позиция Кочубея была довольно специфична. Его собственная культурологическая концепция и научные труды, на которые он опирался, относились к так называемым маргинальным, а авторитеты, к которым он часто апеллировал, были чуть ли не фигурами нон-грата. Список его любимых философов всегда вызывал некие подозрения даже у него самого, взять хотя бы Ницше, Хайдеггера и Вирта. Но так как его интересовала в первую очередь суть философских исследований, а не жизненная позиция упомянутых граждан, он совершенно не обращал внимания на разные домыслы по этому поводу. Что касается феноменологии, экзистенциализма и герменевтики, то здесь обвинения могли быть направлены лишь на их крайнюю иррациональность и мифотворчество.
Кочубей был недалек от истины, когда говорил Фортунатто, что его теория Ремифологизации попахивала литературщиной. Философия ведь не призвана прогнозировать будущее или искать пути решения духовного кризиса, чаще она способна лишь оценить ситуацию состояния человеческой картины мира в определенный период истории – как все эти крайне интересные постмодернистские рассуждения о шизоанализе, биологической экономике и прочее. Однако в условиях отсутствия дискурса легитимации даже псевдонаучные воззрения Кочубея могли иметь успех, он мог доказать все что угодно, но к несчастью это мало кого интересовало в академических кругах. Огромное количество филологов, культурологов и даже искусствоведов занимались проблемой классификации рун, иероглифов, пиктограмм и прочей древней письменности в рамках классической науки, однако Кочубей опирался в своей интерпретации на малоизвестные работы одного голландского ученого, чьи убеждения о единой прародине человечества Гиперборее вызывали улыбки профессоров. Однако именно его теорию
