Вот и сейчас: тик-так, тик-так – отсчитывали большие часы на городской башне, унося в небытие мгновения существования, будто их и не было никогда, и даже город Сфакион сквозь серую пелену действительности казался сном или выдумкой.
Она заглядывала в лица прохожих и видела в них блаженное забытье, они торопились куда-то по своим делам, спеша попасть в будущий день, пребывая в безмятежном неведении о настоящем. Никто и не думал остановиться и схватить «сейчас». Она им не завидовала, но чувствовала себя совершенно чужой в этом городе, среди этих проскакивающих каждое мгновение счастливцев.
Она тяжело поднялась на четвертый этаж. Подходя к двери своей квартиры, она вдруг поняла, что там ее не ждет ничего, кроме завтрашнего дня. Она вставила ключ в замочную скважину и остановилась, глядя в пустоту. Она не заметила, сколько прошло времени, когда, зажмурившись и ухватившись за несбыточную надежду, прошептала: «теперь, теперь, теперь» – и в отчаянии повернула ключ.
Яркий дневной свет ударил ей в лицо, она перешагнула порог и увидела бесконечное море рыжего песка, на горизонте встречающегося с таким же бесконечным океаном неба. Дверь за ней захлопнулась и, обернувшись, Дама увидела, что дверной косяк стоял посреди пустыни сам по себе. Оглядевшись вокруг, она заметила вдалеке огромное сухое дерево, а под ним странного вида человека в высоком цилиндре и фраке, надетом на голое тело. У него были длинные черные волосы и скуластое смуглое лицо. Недалеко от дерева стоял столик с кофейными приборами и удобными соломенными креслами вокруг. На небольшом расстоянии от стола виднелись огромные песочные часы с приставленной к ним лестницей.
Она подошла к столику и увидела лист бумаги, придавленный сахарницей. Она поднесла его к глазам и прочла надпись: «Точка Хроноса № 3562. Хранитель: г-н Пинкертон. Оборудование: фуникулер модели К 4498, перпендикулярный механизм Д54. Поставки: Герани, Липосомос. Инспектор: мсье Кочубей» и внизу приписка от руки «Welcome to Now. Fortunatto».
Она выдохнула с облегчением, опустилась в кресло и произнесла с улыбкой:
– Не пора ли начинать, господин Пинкентор?
Апрель, 2006* * *Облака над ним всегда были похожи на буханки хлеба, они не соединялись между собой, но заполняли весь синий противень неба. Буффона все называли «молодой человек», поскольку возраст его было определить сложно, скорее это был человек без возраста, а его пестрая одежда и массивные ботинки еще усложняли задачу.
– Вот интересно: люди всегда задают вопрос «зачем». Неужели так неестественно жить в состоянии абсурда? Мы ведь тоже здесь абсурдны.
– А что, вам разве не объяснили, зачем мы здесь? – удивилась Дама.
– Вот-вот. Об этом я и говорю. Вы тоже хотели узнать «зачем». И так всегда: какое-нибудь нелепое объяснение вас удовлетворяет. Правда, на короткое время. А потом снова: «зачем?», если вы, конечно, из этих – из Дазайнеров.
Вдруг зазвонил телефон. Дама подошла к дереву и сняла трубку со старинного телефонного аппарата медно-зеленого цвета.
– Проход в десять ноль-ноль, ясно, – сказала Дама и повесила трубку на высокий рычаг. – Слышали? Сегодня выходной.
Она потянулась и вернулась в кресло. Пинкертон неподалеку пускал сизые кольца.
She lives on Love street, 1999. Бумага, тушь
– Наука и религия все время хотят нас убедить в том, что мир – это не абсурд. Выстраивают какие-то концепции, теории мироздания, мифы о смысле жизни. А почему бы не открыть простую истину о том, что все есть полный бред и вопрос «зачем» не имеет ответа. Вот, скажем, человек рисует горшок, яблоки или дерево, другого человека – совершенно очевидно, что при этом он не спрашивает себя «зачем», а потом он возьмет и напишет рассказ, и будет абсолютно счастлив, потому что снова не нужно спрашивать «зачем». Ну а если представить, что все эти нарисованные им герои вдруг начнут жить своей жизнью и непрерывно спрашивать своего горе-создателя: зачем ты нас нарисовал? И что он им скажет, что искусство существует ради искусства или что-нибудь в этом духе? Да, так он им и скажет, а потому что больше нечего сказать. Потом он их тоже научит творить, они начнут создавать своих героев, и так до бесконечности. Ну, разве же это не абсурд? И разве же это не истина, до которой все хотят докопаться? «Ложной я назову всякую истину, при произнесении которой не слышится хохота».
Дама смотрела на Буффона задумчиво.
– Я думаю, это единственно возможное объяснение. Или вот еще одно абсурдное существо, – Буффон кивнул в сторону Индейца. – Человек в гармонии с миром и с собой – так кажется, это называется. Интересно, человек ли это вообще. Если он в гармонии, значит, он часть чего-то большого, он внедрен туда, как шестеренка в огромный механизм. «Ах, как здорово! Он нашел свое место», – восклицают все. Только чем же он лучше животного, или дерева, или того телефона? Вы скажете, он пребывает в другом мире, он выше материального и прочую эзотерическую чепуху. Так зачем же он находится в другом мире, ответьте мне, будьте добры, если живет-то он в этом?
Пинкертон посмотрел в его сторону. Буффон подумал, что в глазах Индейца было что-то похожее на взгляд собаки: странное ощущение безусловной любви и насмешки одновременно.
– Мне кажется, вам необходимо поговорить с мсье Кочубеем, – вышла из оцепенения Дама.
– А кто этот мсье Кочубей? Первый раз я встретил его еще там, в повседневности. Я удивился, как такой солидный мужчина мог взгромоздиться на трехколесный велосипед. Надеюсь, он не в обиде на меня за то, что в прошлый приход я отказался с ним разговаривать, просто было не до того.
– А я ничего о нем не знаю, впрочем, как и обо всех здесь присутствующих. Уже целую вечность я наливаю ему кофе и разглядываю его клетчатый пиджак.
– Разве в кофе есть что-то романтическое? – подмигнул Буффон. – И что все пьют этот кофе?.. А действительно, что еще пить? – добавил он, подумав.
– Десять ноль-ноль, – сказала Дама, глядя на большие часы, прикрепленные к дереву.
– Бом-бом, – ответил маятник.
– Так, ну и кто на сей раз к нам пожалует? – поднялась Дама и направилась к обшарпанной двери, торчавшей посреди пустыни без какого-либо помещения за ней.
* * *«…Ныне принадлежит черни… Мы нашли счастье – говорят последние из людей… Кто не может лгать, не знает, что такое истина…» – он шел по бульвару Сен-Мишель мимо Люксембургского сада и перелистывал свой блокнот оранжевого цвета… – Падшесть – затерянность в бытийствующем… Вот это лучше. Интуитивная малопонятная поэтика. И все же немецкая иррациональность плохо вписывается в этот чувственный французский импрессионизм», – подумал он, засовывая блокнот в тряпичную сумку, висевшую на боку.
– Escuse moi, common on peut chercher le Pantheon?[1] – обратились к нему две крошечные китаянки с рюкзаками.
– Allez tous droit et tournez a droit[2], – объяснил он и сам
