Взметнулось упругое тело, острые когти рванули сперва рожу одному, затем - грудь и шею другому, а потом и до барина добрались. Тот хоть и любил руки распускать, да трусом оказался - и шагу не ступил, только вопил "Убивают, убивают, помогите!"
Настёнка, когда человеком бывала, могла тумака или затрещину отвесить обидчику. Но сейчас у нее не было ни кулака, ни ладони. Была пасть с острейшими зубами. И пасть эта сомкнулась у барина на горле...
Машка взвизгнула при виде разъяренной зверюги да, не будь дура, бросилась бежать. Уж как вести себя при встрече со свирепым и голодным зверем, вся Настёнкина родня хорошо знала.
Встряхнулась Настёнка. Ушла в кусты, огрызаясь и шипя. Да огрызаться не на кого было: барин лежал с разорванным горлом, а егеря его были порваны так, что мало не показалось бы. Неподалеку ручеек журчал; сейчас-то он почти пересох, но тоненькая струйка воды едва сочилась между кочек. Склонилась Настёнка к этой струйке, увидела свою оскаленную, окровавленную звериную морду. И отчего-то не испугалась. Только подумала: "Вот они откуда, сказки про Арысь-Поле да про оборотней, которы мне матушка в детстве сказывала!"
Легла на бережок да и уснула. А проснулась - как раньше, девочкой, только уж очень растрепанной.
Потом, после этого, еще много чего случилось. Приезжали урядники и пристав, крестьян опрашивали, отчего барин помер. Кто-то сдуру на Машку возьми да и укажи. Так что и Машку таскали в уездное управление, сам исправник ее допрашивал. Молодой был да красивый, и колечка на пальце не видать - жених хоть куда, только Машка уже ученой оказалась и глаза от него прятала...
Рассказывать исправнику все она, конечно, не стала. Сказала только, что видела: росомаха барина загрызла.
Аксинья тогда все глаза выплакала: боялась, что Машку в тюрьму посадят. Данилка хирел, рос плохо, все плакал да плакал тоненько у матери на руках. Больно было Настёнке и за сестру, хоть по крови и не родную, да о том уж никто и не вспоминал; больно было и за братца меньшого. Молилась она за него в церкви, свечки во здравие ставила, но ничего не помогало.
И пошла тогда Настёнка на болото. Молиться там стала.
Поначалу она "Отче наш" читала, знакомый с младых ногтей. Потом - все молитвы, какие помнила. А потом из самого сердца у ней слова вырвались. Чужие, незнакомые. Страшные, потому что богопротивные.
...Матушка, Макошь, государыня, небесная мать, Богородица. Ты - рожаница, ты - мать, ты Сварога родная сестрица. Приди мне, Настасье, Богиня, на выручку. Даруй удачу дому моему, даруй братцу моему защиту, здоровья братцу моему Даниле, счастья всем малым и великим. Отныне и вовеки веков, от круга до круга. Так было, так есть, и так будет. Именно...
На последнем слове бусы словно потянули Настёнку вниз. Упала она лицом плашмя на землю сырую, мхом и травами пропахшую. Лежит, а земля из нее будто силы тянет.
Долго ли, коротко ли - очнулась Настёнка. Поднялась с трудом, и, шатаясь, побрела в дом. Взялась в доме за работу - все из рук валится, голова кружится, что ни скажет, все невпопад. Забеспокоилась Аксинья, велела ей идти спать.
А братец Данилка и уснул сладко, и проснулся весело. Лежит в люльке, ручками машет, лепечет что-то по-своему - гу-гу-гу да ма-ма-ма...
Отмолила его у судьбы Настёнка.
Да надолго ли? Заморозки весенние да засуха - суховеи летние, каков урожай будет? Вовсе его не будет, никакого. Мужики бороды рвали, бабы причитали сперва потихоньку, а потом, когда время жать пришло, уж и не таясь. Голодом повеяло от пустого жнивья.
Поначалу храбрилась Аксинья и дочкам жаловаться запретила. Проживем, говорит, где наша не пропадала. Вон, и коровка есть, и козочки, и курочки, солений наделаем. Зря, что ли, мы по грибы да по ягоды ходили? Недоговаривала только, что и грибов, и ягод в лесу мало было, так что солений да варений вышло разве что котейке на прокорм. Да и котейка ближе к зиме отощал - мышей ловил исправно, но мышам нечего грызть было, исхудали да передохли в подполе.
К Рождеству у Аксиньи да детей ее был такой суровый пост, какого они и представить себе не могли. Осталась лишь немного овощей, кадка груздей - чудом, потому что берегли очень, да кадка квашеной капусты. Яйца Машка продавать в город повезла - немного муки купила. Но так продолжаться не могло.
- Будем резать кур, - сказала Аксинья.
Жалко было Настёнке их резать. Да ведь и кур нечем было кормить. Они-то с Машкой еще могли пояса затянуть, а как быть с малым Данилкой? Он и так еле выжил, сердешный...
Кое-как, растягивая каждый кусочек куриного мяса, дожили они до Крещения. И вот не осталось в доме ни крошки хлеба. Остались репа, да свекла, - всего по чуть-чуть, да капуста квашеная на самом донышке. Машка тем временем из козьего пуха пряжи напряла - прясть она была мастерица, нитка у нее тонкой да ровной выходила; продать бы эту пряжу да хоть что-то из еды купить, но в город не выберешься. Разбушевались метели, замели и дорогу, и избы по самые венцы, а чтобы снег не развеялся да не растаял, ударили крещенские морозы. Лютый холод, казалось, пробирался под каждый волосок на теле.
Припомнила Аксинья сказы о целых семьях, которые по весне из-под снега вытаивали. Младенцы в люльке, девки за прялкой, бабы со стариками и редко - с мужиками: когда мужик в хозяйстве заводится, он и дров нарубит, и печку протопит как следует, и избу утеплит. Голод и холод - судьба вдов и сирот.
Духом Аксинья была не слабой. Правду молвить, многие мужики ей по решимости да по твердости уступали, а переупрямить она любого могла. Тем и держалась. Вот и сейчас понадеялась, что дочери не заметят, как она последний кусок им отдала, а сама уж второй день одну воду пила.
Заметили.
Машка Настёнке и говорит:
- Мамка-то есть перестала. Никак, заболела?
- Нет, - отвечает Настёнка, - это она Данилке оставляет.
Помялась Машка. Спрашивает:
- А верно бают, что ты вещие сны видишь?
Вздохнула Настёнка. В ту ночь как раз сон ей был.
Виделась ей охота. Будто встала она на лыжи, как отец учил, ружьишко за спину закинула - и бегом по лесу. И так ей хорошо, весело, ледяной ветер щеки будто огнем цалует - куда там женихам! - и бодрит... А
