- Бармен! Налей мне еще виски... Слушай, а как тебя зовут? Саша? Странное имя, должно быть, русское... Слушай, Саша, не подумай чего, мне просто нужен кто-нибудь, чтобы поговорить. Друг мой... Друг, понимаешь? Лучший друг! Он был мне как брат, и я ему был как брат. Эх... Саша, будешь виски? Давай, выпьем за дружбу...
Дружка моего звали Шиффер. Он еще со школы был какой-то чудной - аутист, что ли, ну, неважно. Идет, весь такой сосредоточенный, как будто прислушивается к голосам в собственной голове, глазищи огромные, внутрь себя. Что он там, в себе, видел - Бог весть. Но видел.
Я, как пришел в эту школу, сразу наметил себе, кого первым отлупить, кого за ним. Я немножко боксом занимался, так что быстро пробил себе кулаками все, что хотел. А Шиффер этот не был в лидерах, правда, его и омежкой назвать было нельзя - так, ходит себе тень какая-то, никто его и не замечал. Да ему это и не надо было, он, наоборот, не выносил, когда его замечали. Но это-то меня и взбесило. В общем, подловил я его после уроков... Думал, ну я этой бледной немочи и задам!
Оказалось, его предки отвели на каратэ. Какой-то мозголом посоветовал - мол, займется единоборствами и научится социальному взаимодействию. Взаимодействию он, конечно, хрен научился, но я сколько ни пытался с ним драться, победить его мог только хитростью. Хитрить он совсем не умел.
А зато он умел рисовать. И меня к этому приохотил.
Ты, Саша, не подумай - он был не как другие аутисты. Другие ведь как? - копиисты они хорошие, а если сами чего красят, то у них картины получаются как фото. Вот здесь листочек - и на картине у них он будет здесь. Где волосок, где лепесток, - все у них как на оригинале. А этот... как будто свою душу, запертую и отъединенную от людей, он выпускал на бумагу, а потом на холст.
У меня тоже быстро начало получаться. Но я с самого начала любил изображать людей. Люди мне всегда были интересны, как вижу кого-нибудь - и начинаю придумывать: что он любит, чем живет, что думает, от чего ему весело, а от чего нюни распустит. А Шиффер любил красить животных и дома. Очень он их сердечно красил. Вот ворон, например. По-твоему, Саша, как ворона изображают? Кладбище, сумрак, каркнул ворон "Нэвермор"... А Шиффер написал развалины, ну, не совсем развалины, а старое заброшенное здание - не то трущобу, не то завод, короче, типовую обшарпанную многоэтажку. Ворон на асфальте, изрезанном трещинами, трава пожухлая, а на переднем плане - осенний одуванчик. И такие сразу мысли в голову лезут, как эту картину увидишь: и о том, что мы природу загадили, и о том, что природа сильнее нас, и еще - о том, что все искусственное в человеке рано или поздно ломается, а пробивается - вот оно, свое, настоящее, как одуванчик. И ворон - как связующее звено.
Так мы с ним и художественный колледж закончили. У меня к тому времени уже клиентура пошла - я годным портретистом прослыл, женщины особенно мои портреты ценили. Говорили, что если у других на портретах дамы получаются красивее, чем в жизни, то у меня - такими, каких можно любить. А все потому, что я успевал их полюбить, пока портреты красил.
Но что я о картинах? Шиффер был одиночка. У меня всегда была куча приятелей, компании. Ну, богема, Саш - трали-вали, все дела, травка, виски... Но так, чтобы вот сюда - видишь, Саша, вот под эти ребра? - кого-то допустить - нет, такого не было. Только Шиффера и допустил. Запал он мне в сердце. Бывало, заказов долго нет, или есть, но вижу - хрень получается, и так паршиво на душе. Если художник не идет вперед, он гнить начинает, это закон. А я, бывало, сяду и не знаю, куда идти. Но вот приходит Шиффер, пару слов обронит - он болтать не любил, говорил всегда по делу, но сочно - и сразу все в голове на место становится. Как будто я в тоннеле, где выход кирпичом заложен, а Шиффер пришел - и кирпичи сразу рассыпались, и вот он, свет!
И он меня к себе допустил. Если с кем и говорил - то только со мной. Если кому и доверял - то только мне. Говорю же, Саш, мы как братья были, даже ближе братьев.
А тут и Шиффера начала популярность догонять, хоть он ее и не замечал совершенно. Называли его перспективным анималистом. Чего, не знаешь, что это? Художник, который животных красит. И пейзажи его начали продаваться. Есть такой жанр - ведутта, архитектурный пейзаж. Дома у него были как люди, каждый с изюминкой, с личностью - понимаешь, о чем я? И сколько бы он ни красил домов и животных, животных и домов, я все видел, что это - о душе человеческой. Чище от его картин становилось как-то.
Ему говорили, что если бы они красил котиков да песиков, то еще лучше бы продавался. Но у него пунктик был - летучие мыши. Нет-нет, ничего готического, просто красота это была. Вот у него картина "Вечер" - река, за рекой темная громада города с рядами тусклых огней, много неба и пространства, а в нем так и видишь, как порхают летучие мыши. Дышишь этой картиной, прямо запахи чувствуешь. И он умел так глаза изображать, что они прямо на тебя смотрят.
А тут мне надо было ехать в Сан-Франциско. По семейным делам. Я стал было звать Шиффера с собой. Не хотел я с ним расставаться, все-таки единственный близкий друг. А он и говорит: нет, я еду в Россию.
В Россию! Каково? Вбил себе в голову, что только в Петербургской академии он может получить настоящее художественное образование! И ведь поехал...
Саша, я тебя не утомил? Короче, встретились мы с ним только через пять лет. Вернулся он из своего Сент-Питерсберга на корабле и прибыл в Сан-Франциско. А мне еще с корабля позвонил. Не родителям, не сестре - только мне одному. Ну, тут я его захомутал и уговорил во Фриско остаться.
Я-то думал, он из России привезет... ну, что оттуда привозят? Академическую манеру - да, там ставят так, что нам и не снилось. Церкви эти, леса-перелески, березки, славянские девушки... Ах, какие там девушки - знавал я одну из Одессы, Саша, не при тебе будь сказано! Но он привез только новый колорит.
Светлый и сумрачный. Не бывает такого, чтобы
