Хорошо и тепло одетые люди наставили на нее остроги – не подходи! Двое еще и с ружьями были. Олгы не понимала их речи, вернее, слов не понимала, но знала: они боятся летучей болезни, которая мало кого щадила. Первыми умерли те, кто ездил торговать в далекие земли. Значит, всему виной грязные, вшивые и блохастые тунгусы. Гнать их нужно, а стойбища лучше сжечь. Толку-то в том, что кресты на немытые шеи нацепили? Как были полуживотными, так и остались.
Олгы захотела услужить людям русского стойбища, глупо и бестолково поставленного средь леса, – призвать силы, прогоняющие болезнь, похвастаться: она тварей Нижнего мира одолела, а уж те, которые здесь бродят, сразу разбегутся при звуках бубна. Открыла мешок, достала колотушку, положила возле ног челюсть шамана. Она никогда не забудет, как русские удивились и рассердились на что-то.
Из толпы раздались голоса. Олгы поняла только скрытую в них угрозу:
– Гляньте на ее рыло – все в болячках! Новую заразу притащила!
– Мужики, да она ворожить, видно, собралась! Кости-то человечьи…
– Сейчас напустит порчу шаманскую – до весны не доживем. Видали: псы разбежались, лошади хрипят и бьются! Защищаться нужно, братцы!
– Мало мы людей похоронили, так вот она – новая напасть. Или мы, или она…
Один человек прицелился и выстрелил в Олгы. Пока она падала на снег, который почему-то стал черным, пока глядела последним взором в красное, как дареное полотно, небо, все разбежались. Побоялись, что налетят духи, мстить будут? Или – не умрет Олгы, на них набросится? Но ведь сильные русские люди везде хозяева, чего им бояться Олгы, которая всего лишь новый род для своего ребенка ищет?
Вернулись только наутро – жечь ее. Набросали на тело соломы, хвороста, подожгли. А Олгы, придерживая рукой рану на животе, чтобы не вывалился ребенок, обидно смеялась над ними: ну кто так костер для покойника складывает?
Только двое мужиков стояли безучастно в стороне. Один, седой и кряжистый, со свежими отметинами болезни на лице, не мог отвести взгляда от куска ткани, которую несколько месяцев назад пожаловал малолетней тунгуске, отдавшей ему девственное тело. Он долго болел, но выжил, и теперь не знал, на самом ли деле это было или привиделось в горячечном бреду.
А другой, порченный головой, считавшийся дурачком сызмальства, видел голую молодку, которая то доставала из дыры от ружейного выстрела что-то шевелившееся и тетешкала его, как дитя, то заталкивала назад и заваливалась на снег, точно в приступе смеха.
Именно порченый побежал за малахаем для голой – хоть от ветра укрыть. Побродил с ним в руках по лесу и бросил недалеко от черной лиственницы. Уселся в снег и заголосил протяжно, оплакивая то ли несчастную, то ли свою судьбу изгоя. Там и нашел его седой.
В тайге или тундре не принято бросать мертвых птицам или животным, как, сказывают, делают в других местах. Коли пропал человек, готовят ему пустую могилу в земле летом, на дереве зимой. Верят, что побродит дух и явится рано или поздно к последнему своему пристанищу.
Седой грешник и порченый дурачок завязали малахай веревками, чтобы получился мешок, и подвесили его к лиственнице.
Уходили от могильного дерева в сумерках. Тут и раздалось пение, тонкое и протяжное, как завывание ветра.
Седой оглянулся и увидел в прореху, как маленькая рука чешет длинную косу. Схватился за сердце и упал недвижимым.
Нашли их на следующий день – затвердевшего, как железо, мертвеца и дурачка, окончательно потерявшего разум. Объявили это место проклятым, наказали всем обходить стороной. А дурачка, который, не стесняясь креста на шее, много наговорил неправды о шаманке, зазывающей женихов, первый раз внимательно выслушали и назвали – вот неожиданность-то! – ведуном…
Николай был уже не в силах слушать историю Олгы, барахтаться в затягивавшей глубине ее черных глаз. Он простил ей звериную жестокость, воспринятую от мира, в котором она когда-то жила, готов был отдать свою кровь для ее нерожденного ребенка. Склонил голову с жертвенной покорностью, с которой идет к месту заклания олень, на которого руки хозяев накинут кожаные ремни, чтобы удушить. Без смерти нет жизни. Без жертвы нет порядка.
Может, сейчас это единственно правильный шаг – возместить Олгы когда-то отнятое людьми Николаева племени, восстановить равенство между двумя мирами – попранным достоинством хозяев земель и яростной силой русских покорителей Севера.
Николай был готов стать вечным спутником шаманки, пусть бы и пришлось для этого навсегда покинуть привычный мир. Тянулись минуты, часы, а может, дни. Ничего не происходило. И вдруг он почувствовал дикий холод, который словно отрезвил его, вернул сознание.
Рядом – никого, даже снег не примят. Ушла Олгы, покинула его. Отказалась от жертвы, не захотела простить.
Так что ж медлить, нужно догнать ее!
И Николай побежал, заковылял, встал на четвереньки, потом пополз. Имя шаманки срывалось с его губ сначала негромким криком, потом только облачком пара. Настал момент, когда двигаться дальше было невозможно. Он точно вмерз в белую вечность, как крохотная лягушка в лед.
Очнулся от боли в душном, вонючем нутре рыбы-кита, о которой ему пришлось читать в каком-то другом мире в какие-то другие времена. Рядом – только протяни руку – что-то ходило ходуном, толкалось, шевелилось. Оказалось, это колыхался меховой полог. А еще пищало радио, вопил маленький ребенок, гортанно ругался взрослый. Ноздри выедал резкий запах подгорелой еды. Не его ли ногу кто-то жрет живьем?
Боль стала нестерпимой, и Николай закричал.
Над ним склонилось широкое, как блюдо, лицо с раскосыми глазами.
– Во, молодец паря, глаза открыл. Значит, жить будешь. Ступню-то я тебе маленько резал. Ты ее духу холода сам отдал. А он жадный, всю ногу хотел отобрать. Но ты не бойся – я три раза прижег. Зараза не пристанет, дух остатки не заберет, – раздался уверенный и бодрый, какой-то счастливый голос незнакомца.
Позже Николай узнал, что «прооперировавший» его человек, эвен Костя Чуев, предпочитал сохранять хорошее настроение в любой ситуации. Падеж оленей – жалко, конечно, но не беда – дотацию-компенсацию получит, задарма полгода жить будет. Брат в соседнем улусе помер – сильно жалко, зато теперь ему хорошо: ездит на небесных упряжках, которые кормить не нужно. И жена, поди, новая, такая, какие только на небе и встречаются: пылкая, работящая и молчаливая. Старший сын из совхоза сбежал – большое горе, однако, отцу в одиночку не справиться. Но раньше посылок никто не слал, а теперь глянь – ящики ставить некуда. Да и есть кому деньги за сданную пушнину отправить. А прежде ведь пропивать приходилось!
Когда Николай спросил про Олгы, эвен побледнел, сделал вид, что не услышал. Но увидев, как увечный попытался встать со шкур, покрытых самым
