Первая из фотографий представляла собою вариацию на тему картины «Дерево с воронами» Каспара Давида Фридриха{116}, вот только вместо самого дерева центральное место в кадре занимал вопиюще тощий старикан с длинными волосами и бородой, в позе, имитирующей Фридрихово дерево. В небе над ним тучей реяли вороны; один уселся на его костлявое плечо. Фотоотпечаток был коричневого оттенка сепии; таких давным-давно не делают.
Я перевернул страницу: следующая фотография оказалась злобной пародией на «Мону Лизу». На ней изображалась ветхая, изможденная старуха; и однако ж в лице ее еще сохранились остатки былой красоты. В свое время она, верно, была обольстительна. От ее дьявольской улыбки у меня мороз шел по коже, равно как и от вида пальцев, что обхватили второе запястье, впившись в иссохшую плоть. Из-под острого ногтя выступила одна-единственная капелька крови: только она и выделялась на фотографии ярким пятном.
На следующей фотографии был «Иисус», он позировал с фонарем, облаченный в платье золотистого шелка, поверх платья был наброшен вышитый плащ; странная корона из металлических шипов венчала его чело. «Иисус» стоял под сенью дубовой рощи и стучал по древесному стволу. В отличие от двух предыдущих снимков, этот был совсем свеженький, цветной.
Я перевернул страницу и при виде следующего фото не сдержал восхищенного вздоха: этот снимок имитировал мою любимую картину, «Ночной кошмар» Фюссли{117}, причем великолепно. Где удалось отыскать существо, как две капли воды похожее на инкуба Фюссли, оставалось только гадать. Однако были в нем и пугающие странности. Злой дух на фотографии казался каким-то недоделанным: у него прискорбным образом не хватало обеих ног и всех пальцев. Одна изувеченная лапа утыкалась в его же подбородок, у самого рта; создавалось впечатление, будто тварь насыщается собственной плотью.
Женщина, на которой восседал демон, была в белом, как и на подлиннике картины, но с темными волосами; они рассыпались, скрывая почти все лицо. В отличие от оригинала, губы ее не изгибались в недовольной гримасе. Над женщиной и ее инкубом, слева от зрителя, в зазор прикроватного полога просунулся лошадиный череп.
Я заерзал на диванчике; нос мне защекотал запашок от мокрых брюк. Чувствуя себя не в своей тарелке, я захлопнул альбом, встал и пошел осматривать комнату. На одной из стен висела громадная картина: дубовая роща под покровом ночи. Над деревьями изогнулось нечто вроде бледной лунной радуги; я вспомнил, что вроде бы видел похожий эффект на какой-то из картин Фридриха. Впечатление создавалось и впрямь жутковатое. Темнеющее пространство испещрили смутные крылатые пятна, я счел их ночными птицами.
Я вдруг почувствовал, что уже не один, и развернулся лицом к вошедшим. Женщина, высокая и хрупкая, была одета в длинное черное платье винтажного шелка, с тугим парчовым воротником, расшитым рельефным золотым и серебряным узором. Изящные руки — в черных кружевных перчатках, черты изможденного лица едва просматриваются сквозь вуаль. Я различал лишь бледные, бесцветные глаза, наблюдающие за мною. Незнакомка стояла позади полуразвалившегося инвалидного кресла, а в кресле устроился инкуб с той самой фотографии, которой я только что любовался. Я всмотрелся в злоехидную, гротескную рожу, отмечая нездоровый цвет кожи, желтые глаза, нос картошкой и росчерки синих вен.
— Добро пожаловать в Призрачный лес, — выдохнул этот недомерок высоким, детским голоском. — Филипп пошел приискать вам одежду. А вам неплохо бы помыться. К спальне Перы примыкает крохотная ванная комната. Ступайте за Перой, будьте так добры.
— Спасибо, эгм…
Я замялся, не зная, как к этому существу обращаться; пожимать изувеченную ручонку мне тоже не улыбалось. Я пригляделся к его правой руке и заметил, что она отличается от той, что на фотографии: на ней было два недоразвитых пальца там, где на снимке — ни одного.
— Эблис Моран, — представился карлик, наклоняя голову.
— Хэнк Фостер, — улыбнулся я.
Безмолвная женщина протянула мне руку и повернулась к двери в углу. Я проследовал за нею в коридор, а затем, сквозь еще одну дверь, — в просторный будуар. Расстегивая пуговицы рубашки, я наблюдал, как она вошла в небольшую ванную комнату, повернула кран и принялась добавлять в текучую воду разнообразные соли из старинных склянок. Я поблагодарил хозяйку, но она, по-прежнему без единого слова, поманила меня внутрь и закрыла дверь. Я попробовал воду — не горяча ли? — затем разделся и влез в ванну. Эффект был мгновенным. Мои блаженные постанывания смешивались с паром: это расслаблялись усталые руки-ноги и грязная плоть. Я едва заметил, как в дверь тихонько вошел «Иисус» с целой охапкой свежей одежды и сложил свою ношу на закрытое сиденье унитаза. Он нагнулся, макнул одну руку в воду, затем другую; поднял их над моей головою и вылил мне на волосы пригоршню воды; я так и замер. А он, улыбнувшись, закрыл кран, поднялся и вышел за дверь.
О’кей, подумал я, надраивая себя мочалкой; я угодил в дом, битком набитый психами и гомиками. Я выдернул пробку, послушал, как, журча, утекает вода, затем вылез из ванны и схватил первое попавшееся полотенце. Осмотрел одежду: вся она оказалась из прошлого десятилетия, но подойти подошла; я посмотрелся в ростовое зеркало и в кои-то веки остался собою доволен: ничего общего с алкоголиком и наркоманом, в которого я превратился после смерти матери.
Толкнув дверь, я вошел в сумеречную спальню Перы. Полумрак частично рассеивали настенные светильники в виде старинных канделябров, где каждую свечу венчала электрическая лампочка. Вся меблировка была выдержана в темных тонах; окно
