— И теперь вы работаете с другими штаммами бактерий, которые, возможно, были перенесены с континента на континент? — предположил я. — Когда вы не в отпуске и не изучаете навязчивые фобии вашего деда, так?
— Не только с бактериями, — зловеще промолвил Тербер, но он все еще был в отпуске, и мысли его занимал Ричард Аптон Пикман. — А название у этой картины есть? — спросил он, снова качнув головой в ее сторону.
— Боюсь, нет. Ничего такого мелодраматического, как «Трапеза гуля» или хотя бы «Происшествие в метро», предложить не могу.
Гость снова посмотрел на меня, чуть сощурившись: верно, отметил про себя, что мне знакомы названия из рассказа, написанного Лавкрафтом на основе мемуаров, переданных ему Эдвином Бэрдом{156}. Затем допил чай. Пока я наливал ему вторую чашку, профессор встал и подошел к картине, чтобы рассмотреть ее получше.
— Должно быть, ранняя работа, — наконец подвел итог он. — Это просто портрет — всего-то-навсего учебный этюд. В лице, конечно же, просматриваются все характерные признаки, — никто, кроме Пикмана, не напишет лица так, чтобы в дрожь бросало. Даже сегодня, во времена телешоу уродов, когда жертвы генетических заболеваний, которые встарь принято было скрывать и замалчивать, отслеживаются через последовательность пластических операций съемочными группами документалистов, в моделях Пикмана все равно ощущается нечто уникальное — странное и чудовищное… или, по крайней мере, в его технике. На этом вашем портрете еще и фон необычный. В поздних работах Пикман изображал на заднем плане кладбища, туннели метро, подвалы, тщательно выписывая детали, а тут фон размытый и почти пустой. Однако картина неплохо сохранилась, а само лицо…
— «Лишь истинному художнику известна настоящая анатомия ужасного, физиология страха», — процитировал я.
Но наш интеллектуал сдавать позиции не собирался.
— …И «с помощью каких линий и пропорций затронуть наши подспудные инстинкты, наследственную память о страхе, — продолжил он по памяти, доканчивая цитату из текста Лавкрафта, — к каким обратиться цветовым контрастам и световым эффектам, дабы воспрянуло ото сна наше ощущение потусторонней угрозы»[11].
— Но вы же молекулярный биолог, — обронил я небрежно, словно бы походя. — Вы не верите в подспудные инстинкты, наследственную память о страхе или дремлющее ощущение потусторонней угрозы.
Это было ошибкой. Профессор резко обернулся, посмотрел мне прямо в глаза, и в пронзительном взгляде его явственно читалась настороженность.
— Собственно говоря, верю, — заявил он. — Вообще-то, в последнее время я очень заинтересовался молекулярной основой памяти и биохимией фобий. Думаю, мой интерес к пережитому моим дедом постепенно начинает влиять на мои профессиональные интересы и наоборот.
— Это вполне естественно, профессор Тербер, — заверил я. — Все мы начинаем жизнь как люди разносторонние, но все мы склонны воспринимать себя как некий пазл, пытаясь составить кусочки вместе так, чтобы получилось что-то осмысленное.
Гость снова обернулся к картине — к странному, искаженному лицу, что явилось словно бы квинтэссенцией самого примитивного ужаса, еще более первозданного, чем патологическая боязнь пауков или высоты.
— Раз уж у вас есть эта картина, — промолвил он, — наверняка сохранились и еще какие-то вещи, привезенные Сайлесом Элиотом обратно в Англию в тридцатых годах, когда он покинул Бостон. А посмотреть можно?
— Ну, не то чтобы эти вещи были удобства ради сложены в один старый чемодан, аккуратно убранный на антресоли или в чулан, — отозвался я. — Если какие и сохранились, то их поглотил хронический беспорядок, царящий в этом доме. Как бы то ни было, вас на самом-то деле интересует только одно — то, чего у меня нет. Никаких фотографий не существует, профессор Тербер. Если Пикман в самом деле писал лица на своих портретах с фотографий, Сайлес Элиот их так и не нашел — во всяком случае, из Бостона с собою не привез. Поверьте, мистер Тербер, если б привез, я бы знал.
Не знаю, поверил мне профессор или нет.
— Не согласились бы вы продать мне эту картину, мистер Элиот? — спросил он.
— Нет, — покачал головой я. — Простите, если это сорвет ваши планы монополизировать рынок, но как знать, сколько можно нынче выручить за Пикмана, если бы какую-нибудь из его картин выставили на продажу. Не то чтобы он был в моде.
Отвлекающий маневр гостя не сбил. Его не интересовали цены аукционных залов, и он знал, что я не закидываю удочку насчет выгодного предложения. Он сел и взялся за вторую чашку чая.
— Послушайте, мистер Элиот, — сказал он. — Вы со всей очевидностью знаете куда больше, чем открыли в своих письмах, и вы, похоже, понимаете, что и я поведал бумаге далеко не все. Я буду с вами откровенен и надеюсь, что тогда вы охотнее пооткровенничаете со мной. Ваш дед когда-нибудь упоминал человека по имени Джонас Рейд?
— Еще один из приятелей Пикмана, — отозвался я. — Якобы специалист по сравнительной патологии. Рейд считал, что Пикман не вполне человек — что он отчасти сродни тем тварям, которых писал.
— Именно. Безусловно, тогда, в двадцатых, генетика находилась на самом примитивном уровне, так что Рейд и не мог продвинуться дальше смутных подозрений, но были времена, когда в колониальной Америке насчитывалось множество изолированных локальных сообществ, в которых зачастую придерживались каких-нибудь сектантских верований, поощряющих инбридинг. В больших городах такого, понятное дело, не встречалось, но семья Пикмана родом из Салема и жила там во времена антиведьминской истерии. Те, кто перебирался в города по мере того, как нация индустриализировалась, — особенно в районы победнее, как, скажем, Норт-Энд и Бэк-Бэй в Бостоне, — зачастую придерживались старых обычаев в течение одного-двух поколений. Должен напомнить, что сейчас рецессивные гены все разбросаны по популяции далеко друг от друга, так что в нужной комбинации встречаются нечасто, но вот прежде, в двадцатых…
Меня захлестнула до странности осязаемая, пусть и несколько преждевременная, волна облегчения. Профессор Тербер, похоже, был на ложном пути или, по крайней мере, недалеко продвинулся в правильном направлении.
— Вы пытаетесь сказать, что на самом-то деле ищете образчик ДНК Пикмана? — предположил я, с трудом сдерживая улыбку. — Вы
