Но возвышались над всем этим разного рода многочисленные хлебцы. Aajdov kruh, словенский хлеб из гречишной муки и картофеля; черный русский хлеб из дрожжевого теста, хрустящие японские мелопаны из обычного теста, покрытого тонким слоем особого теста для печений; итальянские michetta, иранская тафта, десятки других изделий из десятков других мест, и среди них целый поднос сахарных pan de muerto[14]. И разумеется, в центре всего этого располагались хлебцы из Австрии и Германии. Легкие Brötchen, булочки из пшеничной муки; Vollkornbrot из цельных рисовых зерен, Dreikornbrot из пшеничной, овсяной и рисовой муки; Fünfkornbrot с семенами пяти пряных растений. И даже толстые темные солоноватые Brezels.
Двое гостей стояли, широко раскрыв глаза и глядя через стекло в витрину. Их губы раскрылись – у обоих разыгрался аппетит.
– Джентльмены, – сказал лучившийся от гордости Бекер, – могу сказать, не опасаясь возражений, что большего разнообразия выпечки нигде в провинции Санта-Крус не найти.
– И нигде во всей этой богом забытой стране, – выдохнул Сантьяго.
– Гордыня – грех, – захихикал Бекер, – так говорят, но, если это и так, я приму любое наказание, которое мне присудят, ибо я очень горд.
Гомез все облизывался, как ребенок.
– Позвольте мне… – начал было он, но замолчал и быстро взглянул на Бекера. – Это на продажу?
– Тут ничто не продается, – сказал Бекер и, увидев, как приуныли его гости, рассмеялся. – Я шучу. Тут ничто не продается вам, поскольку вы мои гости. Это значит, что все в этой витрине для вас, только скажите. Давайте, не стесняйтесь, мы поужинаем, а затем выпьем вина и поговорим, а когда вы будете уходить, я нагружу вас сумками и кульками с выпечкой, которые вы возьмете домой. Прошу, джентльмены, проходите в гостиную и усаживайтесь.
По-прежнему хихикая, Бекер прошел за портьеру и взмахом руки пригласил гостей следовать за собой, и через минуту все уже сидели за большим деревянным столом возле потрескивавшего в камине огня. Красивая льняная скатерть покрывала стол, перед каждым местом поверх нее была расстелена особая салфетка. Сантьяго нахмурился, глядя на три дополнительных прибора.
– Мы ожидаем кого-то еще? – спросил он.
Бекер хмыкнул, потом улыбнулся.
– Ах, не забывайте, что это Seelenwoche, друг мой. Я поставил по дополнительному прибору для каждого из нас, чтобы мы могли предложить еду и питье тем, кого потеряли, и, возможно, побудить их принять участие в нашем застолье, обогреться у огня и в нашей компании.
Сантьяго смутился, но кивнул. Гомез взглянул на свой стул.
– Предпочтете ли вы, джентльмены, местное красное вино какому-нибудь вину моей страны? – Бекер особенно подчеркнул слово «моей», и оба гостя насторожились.
– А что у вас есть? – спросил Гомез.
– Да, – поддержал его Сантьяго, – если это из вашей страны, было бы интересно попробовать и оценить.
– Замечательно! – сказал Бекер, вскакивая с места, и из большого глиняного сосуда, где охлаждалось вино, принес тяжелую бутылку. Он откупорил ее и наполнил шесть стаканов, стоявших на столе, затем извлек пробки из второй и третьей бутылок и поставил их рядом. – Это рислинг из Вахау, так называется один из австрийских регионов. Возможно, в его вкусе вы заметите тонкий намек белого перца.
– Замечательное вино, – сказал Сантьяго, сделав глоток.
– За что пьем? – спросил пекарь. – Позвольте мне предложить тост?
– Это ваш дом, – сказал Сантьяго. – Первый тост ваш.
– Вы очень добры, – сказал Бекер, поднял стакан и сказал, – Genieße das Leben ständig! Du bist länger tot als lebendig![15]
Гости чуть подождали, кивнули и выпили.
Снова наполнив стаканы, Бекер ушел на кухню, откуда вернулся с первым из многочисленных блюд. Он не только приготовил деликатесы, которыми завлекал к себе на пир Сантьяго и Гомеза, но пошел гораздо дальше и ставил на стол одно блюдо за другим. Угощения было больше, чем могли съесть три человека. Больше, чем мог съесть десяток. От каждого подаваемого блюда пекарь отделял небольшую часть на тарелки, поставленные для мертвых. Вскоре на этих тарелках уже лежали куски мяса, твердых сыров и овощей, от которых шел пар, а рядом стояли миски с супом и рагу.
Гомез взял вилку и нахмурился.
– Простите, но у меня нет ножа.
– Разве вы не знаете обычая? – подняв брови, спросил Бекер. – На Seelenwoche многие прячут ножи, чтобы не искушать злых духов, которые могут пошалить. Разумеется, это обычно делается в вечер Хэллоуина, но в моем городе принято прятать ножи на всю неделю. – Он вздохнул. – Тем не менее шалости все равно происходят.
После недолгой паузы гости набросились на угощение и думать о ножах перестали. Как и было обещано, жареная говядина, вареная свинина и печеная курятина были так нежны, что мясо легко разделялось вилками. Временами за столом воцарялось молчание, все ели, и слышны были только звуки, сопровождающие жевание и глотание, да стук вилок и ложек по тарелкам, да восторженные вздохи. Бутылки откупоривали и опорожняли. Лица гостей и хозяина раскраснелись.
По мере того как желудки наполнялись, стал завязываться разговор. Сначала это были вопросы и ответы об ингредиентах блюд и о происхождении рецептов. Бекер рассказал, что одна из его тетушек готовила некое блюдо одним способом, а кузина – другим, но так же хорошо. Бекер говорил о городских ярмарках, рождественских и свадебных пиршествах, о поминках и перечислял подходящие для этих случаев блюда. Затем, в очередной раз наполнив бокалы, он откинулся на спинку стула и сказал с тоской:
– Но все это было, а не есть, друзья мои. Мы говорим о призраках, не так ли?
– Призраках? – переспросил Гомез, рот которого был занят большим куском шницеля, столь пряного, что пот выступил бусинами у него на верхней губе и на лбу.
– Конечно, – сказал Бекер. – О призраках всех тех, кто создавал рецепты блюд, которые мы едим. Все это рецепты чужие, разумеется, но придуманы они членами моей семьи. Сестрами и тетями, кузинами и племянниками, моими дорогими матушкой и бабушкой. Даже мой отец на кухне был сущий демон. Schweineschnitzel[16], которая вам, по-видимому, так нравится, приготовлена по его рецепту. Как будто, когда я готовил ее, его дух стоял рядом со мной, как будто призраки всех, кого я любил, находились со мной на кухне, руководя мною. Я часто чувствую их присутствие рядом, хотя, возможно, из-за того, что сейчас праздник, на этой неделе их присутствие ощущается особенно сильно. Не сомневаюсь, что каждый из них добавил что-то в блюда от себя, пока я не видел.
Гомез проглотил, взял стакан и при этом пролил немного вина.
– Тогда давайте выпьем.
– Ja, – сказал Сантьяго, – Zum wohl![17]
– Zum wohl, – буркнул Гомез, и эхом откликнулся Бекер. Все они подняли стаканы в направлении никем не занятой части стола и осушили стаканы до последней капли. Бекер снова налил вина.
Сантьяго, откинувшись на спинку стула и опустив голову так, что подбородок касался груди, посмотрел на тарелки с нетронутой едой, стоявшие напротив него.
– Что с ними случилось? – спросил он. – С вашими близкими, я хочу сказать.
Пекарь вздохнул.
– Они умерли во время войны.
Гомез нахмурился.
– В Халльштатте? Я не знал, что этот город бомбили.
– О, они погибли не от бомб, – сказал Бекер и, отодвинув стул, встал. – Позвольте, я уберу со стола.
Гомез уныло взглянул на свою тарелку и, по-видимому, удивился, что лежавшее на ней горой угощение исчезло.
– Теперь пришло время для чего-то особенного, – сказал Бекер, собирая тарелки и составляя их в стопку на буфете. – Надеюсь, у вас в желудках еще осталось место. Немного места, по крайней мере.
Сантьяго благоразумно расстегнул брюки, чтобы умерить давление на вздувшийся желудок, а Гомез, как казалось, готов начать пир сызнова. Бекер ушел на кухню и через несколько секунд вернулся с небольшим серебряным подносом в руках, на котором были пирамидкой сложены небольшие круглые пирожные, толщиной примерно по полсантиметра. Бледные, чуть подрумянившиеся по краям
