– Никогда такого вкусного не пробовал, – сказал Гебблер.
– Замечательно! – воскликнул Бекер, хлопнув в ладоши. – Угощайтесь. Берите сколько угодно.
Бем придвинул поднос и переложил к себе на тарелку еще четыре печенья, затем предложил то, что осталось, Гебблеру. Несмотря на то что оба обильно поужинали, ели они с наслаждением, перепачкав себе лица сахарной пудрой и засыпав крошками свои рубашки. Пока они ели, Бекер тихо рассказывал о празднике.
– Во время Seelenwoche, – говорил он, – души выходят из могил и скитаются по земле, как голодные призраки. Такие фонари, как этот, приглашают их к ужину с нами в надежде, что призраки попируют, утолят голод и умиротворятся.
– Так вы твердите, – сказал Гебблер, у которого изо рта торчало печенье, – но, откровенно говоря, герр Бекер, я не очень хороший католик. И никогда таковым не был, и особенно с тех пор, как наш мир распался на части. Все, что мне дорого, сожжено. Проклятые русские, британцы и американцы отняли у нас все. Наши надежды, мечты и все ценное, что у нас было. Мы – призраки в этом мире, в котором на самом деле уже больше не живем.
Бекер кивнул.
– Отвечу вам откровенностью на откровенность, герр Гебблер, я ведь тоже не очень хороший католик.
– Но не еврей? – спросил Бем, щеки которого распирало печенье для души.
– Не еврей.
– Тогда, если вы не католик, – сказал Гебблер, – зачем прилагать столько усилий, чтобы следовать этим ритуалам?
– Потому что я такой католик, – сказал Бекер. – Мой народ перенимает обычаи стран, где живет. Благодаря этому нам и удалось выжить в эти годы. Да… так же как уже удалось однажды. Ясно, что мы не смешивались с местным населением. Но за нами по-прежнему приходят, окружают нас и забирают. Впрочем, войне это в вину не поставишь. Мои сестры и братья, дяди и тети, кузины… они все умерли вдали от полей сражений. Сомневаюсь, что они слышали хоть один выстрел или видели падение бомбы.
Гости вдруг перестали жевать и посмотрели на хозяина с неожиданной подозрительностью.
– Что это значит? – спокойно спросил Гебблер.
– Это значит, что я не еврей, не гомосексуалист, не поляк, не славянин, то же относится и к моим близким, и все же они умерли в лагерях. В Берген-Бельзене и Заксенхаузене, в Бухенвальде и Дахау, в Маутхаузене и Равенсбрюке, – он слегка наклонился вперед и печально улыбнулся: – Я цыган.
– Проклятый цыган! – Бем выплюнул полуразжеванное печенье на стол. – Это ловушка. Он отравил нас.
Оба немца вскочили на ноги.
– Нет-нет-нет, – сказал Бекер, выставляя руки ладонями вперед. – Я бы никогда не осквернил семейных рецептов ядом. Ничто не скрывается в мясе, хлебе или чем-нибудь еще. Разве я не ел вместе с вами?
– Ты не ел печенья, – рявкнул Гебблер и грозно сделал шаг к пекарю.
– Да, не ел, но это не потому, что они отравлены, – запротестовал по-прежнему сидевший Бекер, – но потому что они приготовлены специально для вас. Для сегодняшнего вечера. Они приготовлены для празднования Seelenwoche.
– Это ловушка, Гейндрих, – сказал Бем. – Давай-ка посмотрим, сколько надо от него отрезать, прежде чем он скажет нам, кто еще знает о нас…
– Нет, – сказал Бекер. – В этом нет нужды, обершарфюрер[19] Бем. Не удивляйтесь. Думаете, я действовал наугад? Я приехал в этот город, чтобы найти вас и обершарфюрера Гебблера. Я приехал, чтобы разыскать вас обоих, поскольку оба вы были в Маутхаузене, куда отправили моих маму и бабушку. Вы забирали их золотые зубы и отрезали пальцы, чтобы снять кольца. Вы работали на коменданта, Франца Цирайса, и под его руководством заставляли их работать, морили голодом и похоронили то, что от них осталось, в братских могилах. То же было и с моими братьями и сестрами. И с моим отцом. Со всеми. Довели до голодной смерти и закопали, как мусор.
Бекер говорил тихо, спокойно, не спеша.
– Ну, так они умерли, – усмехнулся Гебблер. – И что? Вы, цыгане, – мусор и всегда были мусором, и мир стал лучше без вас. Вы даже хуже, чем евреи. Те, по крайней мере, хоть не отрекались от своей веры, когда мы держали их детей над пламенем костра. Вы, цыгане, отречетесь от чего угодно, чтобы выжить. Твоя мать, вероятно, предлагала раздвинуть ноги, чтобы мы могли попользоваться, и, может быть, мы и попользовались.
– Может быть, и предлагала, – сказал Бекер. – Может быть, умоляла и, может быть, сказала, что отказывается от своей веры, от своей культуры, от своего народа. А что еще она могла сказать? Почему бы ей – или любому из тех, кто попал в такое положение, как она, – не испытать все возможные способы, чтобы уцелеть? Что такое отречение, если не слова? Почему отречение более постыдно, чем уничтожение невинных людей сотнями тысяч и миллионами?
Бекер, говоря это, ни разу не повысил голоса, с его лица не сходила любезная улыбка.
– Посмотрим, что ты пожелаешь обещать, – сказал Бем, потянувшись за большой вилкой с двумя длинными зубцами.
– Нет, – сказал Бекер. – Не посмотрите. Вернее, это не будет иметь значения. Ничто из того, что вы можете мне сделать, не будет больше иметь ни малейшего значения.
Бем и Гебблер посмотрели на окна и на дверь.
– Не беспокойтесь, – сказал Бекер, – никакой полиции. Здесь, в Аргентине, никого не волнует, кто вы такие и что у вас в прошлом. Вот почему сюда едут нацисты. Тут была тихая гавань. Однако «безопасность» – забавное слово. Его смысл зависит от допущений, касающихся устройства мира.
– Болтаешь, – сказал Гебблер.
– Нет, – ответил Бекер, – я объясняю. Допущение, что вы в безопасности с точки зрения политики Аргентины – и вы в безопасности. Допущение, что вы не можете быть экстрадированы – и вас не выдадут. Допущение, что никакая земная власть не причинит вам здесь зла – и это почти совершенно верно.
– Тогда какого черта ты тут несешь? – сказал Гебблер.
– Ошибка в том, – сказал Бекер, – что я не полагаюсь на земные власти в том, чтобы наказать вас. Не полагаюсь. Я совсем не верю в правительства, агентства и суды.
Бем наставил на Бекера вилку.
– Говори ясно, а не то…
– Ш-ш, – сказал Бекер. – Остановитесь на минутку и подумайте, где находитесь и что я вам только что сказал. Подумайте, какое сейчас время года.
Гебблер и Бем непонимающе уставились на Бекера.
– Мой фонарь светит не очень ярко, – сказал Бекер, – но все же достаточно ярко. О да, он светит достаточно ярко, чтобы быть видимым для духов моих любимых умерших, хоть их кости и погребены на другом конце света. Но что такое расстояние для призраков?
Пламя фонаря вдруг заколебалось, как будто от дуновения бриза, хотя все окна были закрыты, и отбросило на стену странные тени. Бекер улыбнулся.
– Я был хорошим хозяином, – сказал он. – Я приготовил лучшие блюда по рецептам своей семьи, и вы хорошо поели. Очень хорошо. Некоторые праздники требуют откормленных тельцов, но, по-моему, и откормленные свиньи вполне сгодятся.
Бем снова вздрогнул, и Гебблер на этот раз – тоже. Их шумное дыхание наполнило собой столовую. Колеблющиеся тени на стене странным образом напоминали силуэты людей. Многих людей. Старых и молодых, высоких и приземистых, мужчин и женщин. Они были повсюду вокруг стола.
– Мертвые всегда голодны, – сказал Бекер. – А вы для них станете напоминанием о вкусе родины.
Он откинулся на спинку стула и смотрел, как тени напали на двух бывших немецких обершарфюреров. Улочка была тихая, окна закрыты ставнями, и если кто-то и слышал крики, то не явился выяснять, кто и отчего кричал.
Конец фитиля
Джоанна Парипински
Джоанна Парипински днем работает преподавателем английского языка в колледже, а по вечерам пишет о темных и странных явлениях жизни. Ее проза и стихи выходили в антологиях The Burning Maiden: Volume 2, Dark Moon Digest – Arcane II, The Literati Quarterly, а также в других изданиях.
Если она не преподает, не сочиняет истории и стихи, то играет на виолончели, бродит по кладбищам или мечтает об октябре. Она так любит Хэллоуин, что даже ее свадьба была оформлена в духе этого праздника. Чтобы узнать о ней больше, посетите ее веб-сайт по адресу joannaparypinski.com.
«Wick’s End» by Joanna Parypinski, copyright © 2017 by Joanna Parypinski. Used by permission of the author.
В морозный день я вошел в придорожную таверну, вызывающе-архаичное и кое-как выстроенное здание, где полы скрипели при каждом порыве ветра и атмосфера которого привлекала лишь наименее требовательных клиентов. Я полюбил это место, усталых путников, сидевших на шатких табуретах, и туманную мглу, которую
