Папа садится на заднее сиденье у меня за спиной и кладет Сейнта на переднее пассажирское сиденье рядом со мной.
– Заводи, – говорит сахарный череп.
– Куда едем?
– А ты как думаешь?
Клак-клак-клак.
Кажется, я все время знал, куда мы собираемся…
К Сэнти.
И вот мы едем, и это напоминает мне, как мы с ним ехали в последний раз… Мать вашу! Все напоминает мне Сэнти: прикосновение его длинных пальцев, которые всегда безумно горячи; то, как он понижает голос, желая шепнуть мне что-нибудь, что не должны слышать другие; даже запах его волос, смесь оливкового масла с помадой, они просто светятся, ничего подобного вы в жизни не видали.
Мы выросли в одном и том же квартале, вместе катались на велосипедах по бульвару Уиттиера[60], как более взрослые члены уличной банды – ездили медленно и неприметно. Когда мне было девять, он впервые взял меня с собой пострелять, и мы отбивали пулями горлышки бутылок в бетонных каналах реки Лос-Анджелес. Он вел мое дело, когда я оказался в ж… Другие не уважали меня за то, что я чуть худее, чуть меньше ростом, чем большинство в квартале, может быть, я иногда несу всякую фигню, но Сэнти всегда меня защищал… И даже когда я стал старше и уже хотел быть настоящим мужчиной и своим в Истсайдской банде «Белого забора», Сэнти направлял меня.
Теперь его нет, как и всех остальных, кого я любил, вроде Папы, вроде Абуэлиты…
– Погодите, – говорю я, – мне в голову пришла одна мысль.
– Так ты умеешь думать? – спрашивает Сейнт, будто умник.
– Я сделал твой череп, и вот ты здесь. Йоли сделала Папин череп, и он тоже здесь. Но Абуэлита… Ее череп сделала Цыпочка. Отчего же Абуэлиты нет с нами?
– Дорога сюда из Хуареса занимает больше времени.
– Ах да. – Я киваю так, будто мне следовало это знать.
– Клак-клак-клак. – Папа хочет вспомнить об Абуэлите так, как я вспоминал о Сэнти.
– Клак-клак-клак, – говорит он снова, когда я поворачиваю руль, сделанный из мяты перечной, и направляю машину через наш квартал от Четвертой улицы к Лорена мимо улицы Фресно и Конкорда.
– Клак-клак-клак, – продолжает он, и тут уж самые разные люди, люди нездешние, призраки людей. Я вижу сквозь них, как это всегда говорится в историях о привидениях, они состоят наполовину из тумана, наполовину из плоти, и только лица у них шикарно расписаны по случаю Дня Мертвых, и глаза горят зеленым, как расплавленный нефрит.
Есть здесь и другие, скелеты вроде Папы, а вон безголовые конкистадоры на скакунах из папье-маше, вон марширующий оркестр с латунными духовыми инструментами, то есть я хочу сказать, что инструменты идут сами собой на крохотных ножках, играя безумные мелодии. Вон развевающиеся знамена, похожие на персидские ковры, вон волки, вырезанные из агавы, даже кошки и собаки расхаживают на задних лапах, будто так и надо, глаза у них огромные и круглые, как блестящие золотые колеса.
– Клак-клак-клак, – говорит Папа, а Сейнт кивает, вернее, чуть перекатывается по сиденью вперед-назад, поскольку шеи у него нет.
– Абуэлита не одобряет твой образ жизни, – добавляет Сейнт, как будто это его касается. – Надо что-то с собой делать, в школу ходить или еще что-нибудь такое.
Я шумно выдыхаю и пожимаю плечами.
– Много ты, на хрен, знаешь.
Папа сразу же шлепает меня кистью по затылку.
– Клак-клак-клак.
– Твою мать! – скелет бьет больно, да к тому же на пальцах кольца. Наверно, останутся следы.
– Мы с Абуэлитой возвращаемся, – небрежно говорит Сейнт. – Может, она из другой школы, но я тусовал с нашими людьми солнца с тех пор, как Мексика бежала в Теночтитлан[61].
Я не прошу его объяснить, не даю себе такого труда, в этом нет нужды. Эта толстая книжка черной магии, унаследованная Йоли, Brujería Magia Negra, прежде принадлежала Абуэлите, но не спрашивайте меня, откуда она у нее взялась. Абуэлита приносила жертвы, чтобы нам лучше жилось, и не только в Америке.
В Мексике Абуэлита была знахаркой, колдуньей, возможно, вы бы назвали ее чародейкой. Она совершала духовные путешествия в Миктлан и кое-что умела. Абуэлита – единственный человек, которого боялся Папа.
Она умерла пять лет тому назад за несколько месяцев до Дня Мертвых и думала, что вернется. На следующее же утро нашли моряков, обвинявшихся в том, что они забили Папу до смерти. Каждый из них выглядел как красное яблоко в карамели после того, как от него изрядно откусишь. Головы у них представляли собой черепа с черными дырами для глаз, и в каждую дыру был воткнут стебелек цветка, ноготка.
Я знаю одно: Абуэлиту лучше не сердить.
Между тем Сейнт продолжает:
– Абуэлита говорит, что, если не одумаешься, будешь вскоре танцевать с Миктлантекутли, человеком в цилиндре. Чтобы станцевать так, бато, нужна лишь пуля. Вскоре увидишь, как и твой друг. А он был смышленый.
– Что ты знаешь о Сэнти?
– Больше, чем ты думаешь. Как я уже говорил, мы ведь вместе. Он в Миктлане, в преисподней. Сахарные черепа и цветы-ноготки навечно, такие вот дела. Не то чтобы очень хорошие.
Я качаю головой.
– Ты для чего сюда прибыл? Читать мне наставления от Абуэлиты или терзать меня рассказами о Сэнти?
– Не ради восхитительных бесед с тобой, уж это точно. Я помогаю людям. Даю им необходимое.
– Правда, что ль?
– А ты не знал? Ты же призвал меня.
– Я тебя не призывал.
– Как меня зовут, пачуко?
Опять эта ошибка в написании имени. Я киваю в знак согласия.
– Так подумай: что тебе нужно?
Ко времени нашего появления на Вечнозеленом кладбище я уже знаю, что мне нужно. Вот так я облажался в первый раз… Только как это теперь назвать? Облегчение? Искупление? Прощение?
Это Сэнти, и я не заслуживаю от него ничего, кроме ненависти.
Правда же заключается в том, что я не боец, мне недостает твердости, но я и не дерьмо, и Сэнти всегда знал, когда я блефую, знал все мои сомнения. Он знал меня как брат, знал обо мне даже больше меня самого и все это принимал.
Трудно рассказать, что случилось, даже признать это трудно… Но ладно, слушайте, случилось такое, что я и не думал. Два месяца назад…
Мы вернулись к бетонным берегам каналов пересохшей реки Лос-Анджелес, лежали в их тени, прохлаждались в летний зной. Я допивал бутылку виски «Четыре Розы», и мне было все равно.
– Чувак, оставь хоть глоток, – сказал Сэнти. – Допьешься до чертиков еще в молодости.
– Кого, на хрен, это колышет? – сказал я. Именно так я и думал.
– Меня, чувак.
Я шумно выдохнул и пожал плечами.
– Не веришь? – И вдруг он поворачивается ко мне так, будто собирается сказать что-то еще, чуть наклоняется, и в глазах у него горит этот огонь, как будто сейчас сообщит мне одну из своих тайн, только вокруг никого нет, так что я не понимаю, зачем это ему шептать, и вдруг его губы касаются моих…
Я замираю и чувствую это незнакомое до сих пор тепло. Его грудь слегка прижимается к моей, он держит меня за запястья, притягивает к себе, и я роняю бутылку с виски.
Она разбивается, звук громкий, да, в бетонированных берегах канала его подхватывает эхо. От этого звука я вздрагиваю, отшатываюсь от Сэнти, вырываю руки, но губы медлят, как будто они сами по себе и не хотят отрываться от него.
Затем мы отодвигаемся друг от друга.
– Что это было, на хрен? – спрашивает Сэнти, как будто это я так поступил с ним.
Кровь бросается мне в голову, становится жарко под воротником, и я думаю, что он назвал меня геем. Я не знал, что думать, меня переполняли противоречивые чувства, мне было страшно, я был зол, смущен…
– Это не я, – только и смог я вымолвить.
Но теперь, когда я вспоминаю этот случай, мне кажется, что на самом деле Сэнти произнес это радостно, как будто у него камень с души свалился… что это я просто неправильно его понял.
Вот только это и случилось, просто поцелуй. Мой братан поцеловал меня, только и всего.
Но оказалось, что мы были не одни. Над нами по берегу шли несколько человек из банды «Белый забор». Звон стекла от разбившейся бутылки привлек их внимание пусть хоть и на секунду. Нас видели.
И они сбежали по бетонированному берегу с криками и ругательствами.
– Гребаные хотос! – услышал я и понял, что пришла беда.
Того, что сделали мы с Сэнти, здесь никто не делает, чтобы не быть растоптанным бдительными блюстителями нравственности, которые защищают улицы от гребаных минетчиков и стремятся сделать себе
