Скинув только шорты, Алёна уже почувствовала себя голой, будто вместе с ними сняла нечто большее. Почему-то обнажаться дальше не хотелось. Поддавшись необъяснимому волнению, судорожно затрепетала.
Обычно они с Ванькой ладно сплетались в объятиях, по какому-то внутреннему зову, внутреннему знанию чувствовали, как лучше и приятнее. Но сегодня Алёна, скованная неловкостью, словно забыв, что нужно делать, небрежно уселась к нему на колени, не зная, как прикоснуться.
— Знаешь, как деток маленьких жалеют… Целуют им царапины и синяки, чтобы все быстрее зажило… — Положил ладони на ее ягодицы и придвинул к себе, так чтобы между их телами не осталось даже воздуха.
Улыбка застыла на ее лице маской. Красивой, но маской.
Вместо ответа Алёна нерешительно пожала плечами. Ей никто в детстве не целовал царапины и синяки. Она хорошо помнила себя ребенком, но не помнила, чтобы у нее когда-то были детские мысли. Не той она была девочкой, для которой счастье заключалось в лишней шоколадной конфете или новой кукле. Маленькую Алёнку никто никогда не жалел.
Ваня легонько поцеловал ее ноющее запястье, отпустил руку и убрал волосы с шеи, чтобы прижаться к ней губами. Горячие у него губы. Ласковые.
Обычно его поцелуи не оставляли равнодушной, но сегодня каждое касание отзывалось холодом в кончиках пальцев. Как вести себя в таких случаях? Что делают маленькие и большие девочки, когда их жалеют? Доверчиво прижимаются к ласкающей руке, целуют в благодарность, говорят добрые слова? Просят еще? Больше ласки, слов и объятий?
Не умела Лейба принимать такие жесты. Не знала, как их принимать.
Захотелось оттолкнуть Шаурина. Даже больше. Вдруг отчаянно захотелось, чтобы он вообще исчез из ее жизни. Чтобы не трогал, не целовал, не встряхивал.
А он целовал. Жарко, но сдержанно исследовал губами изящный изгиб шеи, медленно пробираясь руками под футболку. От этой непривычной медлительности внутри у Алёны что-то переворачивалось. Пульс забился оглушающе, по телу разлилось приятное тепло, но оно никак не доходило до рук. Никак не могло прогнать этот холод, который неотвратимо пробирался в душу, заставляя чувствовать себя как в клетке. Зажатой между собственным страхом и жаждой Его.
Как выйти из той клетки, которая внутри, в груди?
Не пугали деньги и статус Шаурина, положение в обществе и известность в определенных кругах, — пугала его семья. Эта идеальная во всех отношениях семья. Когда он говорил о своей семье, о родителях, хотелось выругаться матом. Потому что ответить было нечем. Откровенность требовала откровенности, а Алёне нечего было на это сказать, нечем поделиться. Если бы Шаурин оказался невообразимой сволочью, с ним было бы легче.
— Нет уж, Царевич, не хочу я думать, что у меня эта рыба сгорит к чертовой матери, я и так сегодня чуть инвалидом не стала. Подожди, схожу выключу духовку. — Попыталась скинуть его руки.
— Пойдешь, когда я разрешу, — незнакомо резко прозвучал его голос. — Сейчас не пойдешь.
От небрежного жеста, которым он удержал ее, сжав на груди футболку, у Алёны перехватило дыхание, и все же, улыбнувшись, приняв сказанное за шутку, она попыталась слезть с Ванькиных колен и освободиться от его рук.
— Что за замашки? — знакомо ухмыльнулась.
— Я не шучу.
Что-то незнакомое промелькнуло на ее лице.
Обычно Алёна умела выкрутиться из любой ситуации, но сегодня не смогла изящно сплести слова. А даже если б и смогла, никакая оригинальность не прикрыла бы неумолимо выступающую обнаженность души. Никакая лучезарная улыбка не спасла бы от нового на нее взгляда, не спрятала под собой уязвимость, прорвавшуюся из-за пустяка, мелочи. Из-за терпимой физической боли, которая сковала по рукам и ногам.
— Давай, Мурка, раздевайся. Мне так нравится, когда ты сама раздеваешься, — бархатно проговорил он.
Алёне так хотелось в ответ сказать что-нибудь ироничное, но, хоть убейте, язык как отнялся. Она не спеша стянула футболку, чуть помедлила, стараясь освободить пораненную руку, не причиняя себе неудобства. Эта излишняя осторожность придала ее движениям больше томности, эротичности. Хотя куда больше. В том, как женщина обнажается, и так есть что-то запредельно эротичное. Не когда она второпях скидывает одежду, а когда делает это для своего мужчины. Сама идет к нему в руки, сама отдается.
Бюстгальтер, яркий, кружевной, василькового цвета, тоже не задержался на стройном теле. Заведя руки за спину, Алёна расстегнула застежку, шевельнула плечами, сбрасывая лямки. Грудь приподнялась от этих движений, дрогнула и полностью открылась взгляду, когда тонкие бретельки соскользнули, — округлая, идеальная, кажется, руки будут слишком грубы для этой красоты, ее нужно трогать только губами.
Провел кончиками пальцев по едва заметным розовым полоскам, оставленными грубым бельем. Для такой чувствительной кожи даже самая деликатная ткань будет грубой, словно мешковина. Очертил эти следы, едва касаясь, словно боялся спугнуть печаль, притаившуюся в голубых глазах. Не хотел, чтобы вспыхнувшая страсть выжгла ее дотла. Печаль ведь всегда искренна. Печаль нельзя замаскировать лживой улыбкой, она все равно будет смотреть с самого дна души. С трудом давалась эта медлительность, разум уже отказывался что-то соображать от нехватки крови, которая потоком хлынула вниз, в пах. Впереди целая ночь, можно не торопиться. Но как тут не торопиться, когда возбуждение по венам переменным током, а от ощущения ее теплой нежной кожи под ладонями сносит крышу. Грудь Алёнки неровно вздымалась; прося поцелуя, влажные губы, приоткрылись. Едва прижал ее к себе сильнее, мягкий стон шевельнул воздух. Этот тонкий звук снес хрупкий самоконтроль, сорвал с цепи тщательно сдерживаемую страсть, которая единым порывом смела все случайные чувства, выливаясь жарким влажным поцелуем и грубоватым объятием.
По телу пробежала крупная дрожь, низ живота свело от желания, она бедрами сжала Ваньку сильнее, и он среагировал, тут же отпустив ее губы, заскользил ладонями по мягким изгибам, коснулся языком бьющейся жилки, поцеловал ключицу. Лизнул нежное место, где грудь только приподнималась, кожа тут тонкая и такая восприимчивая к искусным ласкам языка. Даже легкое касание губ вызывало мурашки, так что можно их почувствовать.
Комната наполнилась негой и жаром. Дыхание давно сбилось, скомкалось где-то у горла, и не было сил ждать, пока Шаурин наконец снимет с нее трусики и одарит неземным удовольствием.
Алёна привстала на коленях, он улыбнулся ее нетерпению…
ГЛАВА 12
Вопреки ожиданиям, следующее утро выдалось суетливым, но не бывает нерешаемых проблем, бывают ленивые люди. Шаурин от природы ленив не был, тем более привык считать, что у каждой ошибки есть имя, фамилия и отчество. Разобравшись с заморочками на производстве, Иван вернулся в главный офис и зашел к отцу.
— Горишь, Артём, горишь…
— Вы же знаете, Денис Алексеевич, кому-то Родина – Мать, а кому-то *б твою мать, — красочно и горделиво выразился Гергердт в ответ на слова Шаурина-старшего, точно философское изречение зачитал. Увидев Ивана, он не стер с лица нахмуренного выражения, только в черных глазах мелькнула ирония.
Ваня пересек кабинет и крепко пожал его сухую, горячую руку.
— Только тебе звонить собрался, а ты, я смотрю, уже здесь, на жизнь свою тяжкую жалуешься.
Гера свободно вздохнул, твердые губы дрогнули в подобии улыбки.
— Я смерть свою в карты проиграл, разве я могу на жизнь жаловаться?
— О чем же на этот раз глаголит твой азартный разум?
— В мэры хочу, — невозмутимо ответил Гера и откинулся на кожаном стуле, устроив правый локоть на спинке.
— Счастливого пути, — усмехнулся Иван, бросил отцу на стол документы, которые принес собой, и замер у края, сунув руки в карманы брюк.
— Так Денис Алексеевич не пускает, — с легким нажимом сказал Артём и перевел взгляд на Шаурина-старшего.
— Артём, с твоим «послужным списком» тебя даже главой сельсовета не выберут, — с легкой иронией отозвался Денис, одним брошенным взглядом прочитав верхний листок. Ваня, положив руку отцу на плечо, склонился над столом. Отобрав несколько документов и найдя интересующий, он постучал по нему пальцем, привлекая внимание. Хмыкнув, Денис набрал номер финансового директора.
